С двух берегов
Шрифт:
— Я не знаю, Сергей Иваныч, может, и я вас люблю.
Опять все мои мысли стали сматываться в клубок, опять подкатило желание обнять ее.
— Я вас очень уважаю, Сергей Иваныч, очень-очень, — добавила она для убедительности и рукой, лежавшей на столе, вытерла пыль вокруг письменного прибора. Этот будничный, деловой жест снова остудил меня.
— Ну и хорошо. Ты меня уважаешь, я — тебя. Иди, не мешай мне работать.
Она пошла было к дверям, но задержалась, подумала и вернулась.
— Сергей Иваныч…
— Ну, что ты от меня хочешь?
— Я постараюсь… Полюблю… Ей-богу, полюблю вас… Не
— Хорошо, старайся. Я подожду.
Она не услышала насмешки в моих словах и серьезно сказала:
— Спасибо вам, Сергей Иваныч.
18
Мне часто приходилось бывать невольным гостем. Машину я гонял только по срочным делам, а по Содлаку, когда ходишь пешком, обязательно кто-нибудь уцепится за рукав и затащит к себе, кто — посоветоваться, кто — пожаловаться, а чаще просто так, посидеть с господином комендантом за стаканом вина не столько ради своего удовольствия, сколько на зависть соседям.
К матери Стефана меня никто не тянул, сам по себе заворачивал я в знакомый дворик, вольно заросший несеяной травой. Я знал, что никаких внешних проявлений радости, как в других домах, я здесь не встречу, старая женщина с дрожащей головой не всплеснет руками, не вскрикнет от избытка чувств, даже улыбалась она редко. Издали стремительным галопом кинется ко мне беленький, вислоухий песик, притворявшийся бдительным и злым сторожем, а по душевной сути — трусишка и подхалим. Мама с крыльца будет долго вглядываться в гостя, пока не узнает меня, вытрет руки передником, протянет ссохшуюся ладонь и взглянет не вопросительно: «Что случилось?», а испытующе: «Какой ты сегодня? Что у тебя на сердце?»
Она не торопилась усаживать меня за стол и вовсе не считала нужным занимать теми разговорами, которыми неблизкие люди стараются заполнить каждую щель тишины. Она продолжала заниматься тем же, чем занималась до моего прихода, а я отдыхал, как отдыхают без слов около родного человека.
С того дня, когда мне сообщили, что моя жена и сынишка погибли во время артиллерийского обстрела Невского проспекта, я никому не показывал единственную сохранившуюся у меня фотографию. А ей — показал. Она молча, обеими руками держала маленький, самодельный снимок, вглядываясь в размытые временем лица, а я рассказывал все, что знал о блокадном Ленинграде.
Но я не сказал ей, что иногда завидую Стефану, разыскивающему убийц своего брата. Он мог надеяться, что узнает их имена, найдет и отомстит.
Я не уверен, что возмездие может принести облегчение, притупить боль невозвратимых потерь. Но и без жажды мести не может жить человек, на себе испытавший подлую жестокость захватчиков. Я знал, где искать убийц моей семьи. Не нужны мне были имена артиллеристов, стрелявших с Вороньей горы по центру Ленинграда. Чтобы расплатиться по личному счету, мне следовало бы воевать в Берлине. А я сидел в маленьком тихом домике за сотни километров от гитлеровской столицы и рассказывал старой женщине, каким добрым, ласковым мальчиком был мой пятилетний Павлушка.
В этом домике жил Йозеф с женой Лидой и двумя сыновьями. Их семейная фотография висела на стене, обрамленная вышитым полотенцем, и я уже знал в лицо каждого из них. Йозефа арестовали на мельнице, а Лиду с ребятами увели отсюда. Старшему сыну, Вацлаву, было семь лет, младшему, Богомилу, четыре. Мама долго не могла поверить, что Йозеф погиб. Пока кто-то не показал ей расклеенное на улицах официальное сообщение о расстреле группы врагов рейха. Первым в списке стоял Доманович Йозеф, 34 лет, инженер. Она тяжело болела и по многу часов беседовала с богом. В ней не было той бездумной покорности судьбе, которая помогала другим религиозным людям сохранить душевную устойчивость под ураганом непостижимых событий. Она верила в бога, но хотела понять: почему всемогущий позволяет человеку проливать кровь и терзать своего брата во Христе?
Ей рассказывали о лагерях, где гибли несметные тысячи людей. Ее готовили к тому, что и второго сына она тоже потеряла. Но она верила в милосердие божие и ждала. Когда объявился Стефан, она возликовала. Еще с большей уверенностью она ждала теперь Лиду с внуками. Она перебирала платья Лиды, чистила их, гладила, чтобы они всегда были готовы к приезду невестки. Озабоченно осматривала она детские штанишки и рубашки. Дети приедут выросшими. Для Богомила еще можно будет перешить вещички Вацлава, а вот во что одеть самого Вацлава?
Мы поддерживали в ней веру и сами старались верить. Мы делали все, чтобы найти следы жены и сыновей Йозефа. Шамов сказал, что все освобожденные из лагерей, в зависимости от состояния здоровья, направляются либо в больницы, либо по месту жительства. А захваченными лагерными архивами вряд ли кто занимался — пока не до того. Но он обещал мне послать запросы и в случае чего сразу сообщить.
Я знал, что Стефан никогда не забывает ни о Йозефе, ни о его семье. Они жили в нем, не позволяя ослабеть ни ненависти, ни энергии. Несколько раз он уезжал в недолгие командировки. У него было много друзей, с которыми он страдал в лагерях и воевал в партизанских отрядах. Они помогали ему искать Лиду и детей.
Однажды он вернулся из такой командировки с менее мрачным лицом, чем обычно.
— Лиду в лагерях на восточной территории искать больше не нужно, — доложил он мне.
— Что ты узнал?
— Я нашел женщину, которая видела ее в октябре сорок третьего года.
— А потом? Что ты тянешь?!
— Лида была еще здорова. А потом ее отправили с эшелоном на Запад… Говорят, что у Круппа там свои лагеря.
— Ну, тогда все в порядке. Обрадуй маму.
— Почему ты думаешь, что все в порядке?
— Лагерь при заводе — это совсем другое дело. Там ни печей не могло быть, ни расстрелов. Какой же заводчик будет уничтожать нужную ему рабочую силу? Наверняка осталась живой. Ее уже освободили или англичане, или американцы. Скоро будет дома.
Я рассеял последние сомнения Стефана, и он согласился со мной. Но просветлевшее было лицо его снова нахмурилось.
— Хуже с детьми, Сергей…
— Что ты узнал?
— О племянниках ничего. О других кое-что услышал… Страшно поверить. Лиду увезли одну, детей с ней не было. Их отделили сразу же после ареста. Так делали со всеми детьми государственных преступников. Для них были устроены особые приемники. И там производился отбор. — Он остановился, ожидая того же вопроса, который сам задавал, когда услышал это слово «отбор». — Да, отбор. Специалисты отбирали «близких по крови», годных для онемечивания.