С Евангелием в руках
Шрифт:
Прежде всего, о радости невозможно рассказать словами. Не случайно же Данте, говоря о том, что переживает человеческая душа в раю, восклицает: oh ineffabile allegrezza, что означает: «о восторг невыразимый». Слово ineffabile происходит от латинского глагола fari, «говорить», поэтому, в сущности, его следовало бы переводить как «не выразимый посредством слова».
Это та самая «радость неизъяснимая», о которой говорит апостол Петр (1 Петр 1: 8). Об этом же пишет апостол Павел, рассказывая о человеке, который «был восхищен в рай и слышал неизреченные глаголы, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор 12: 4). В греческом языке слово («нельзя») в данном контексте может иметь два значения: «не позволено» и «невозможно». Древнему человеку, воспитанному на языческой культуре и рассказах об элевсинских мистериях и других тайных культах, разглашать информацию о которых было строжайшим образом запрещено, разумеется, ближе было первое, дисциплинарное значение. Поэтому на латыни в большинстве рукописей и практически во всех изданиях Нового Завета это место передается как non licet – «не позволяется».
Исключение составляет текст, изданный в 1529 году в Виттемберге, где это место выглядит следующим образом: «слышал неизреченные глаголы, которые человек не может (non potest homo) пересказать». Из каких именно рукописей пришло это «не может» в виттембергское издание Нового Завета, в настоящее время не установлено, однако именно так понимали его христианские мистики (в частности, Бернард Клервоский), которым, как и апостолу Павлу, были глубоко чужды любые представления о христианстве как об особом знании, открывающемся лишь посвященным. Так понимают это место и многие современные экзегеты, в том числе епископ Кассиан (Безобразов): апостол Павел говорит о том, что выразить в словах невозможно при всём желании. Oh ineffabile allegrezza!
В записках инокини Марии о пасхальной радости сказано именно это: «Невозможно передать тех радости и восторга, которые охватывали сердце каждого из нас». И Данте, когда рассказывает о рае, сталкивается именно с этой проблемой. Он говорит, что ум его дошел до тех высот, где память уже не в силах следовать за ним; ему, величайшему мастеру слова, остро не хватает слов. Ему кажется, что он забыл всё увиденное в раю и теперь удерживает в сердце только чувство, вызванное в нем теми видениями, которые некогда предстали его очам. Поэту хочется рассказать о своем опыте читателям, но он прекрасно понимает, что это невозможно, и поэтому решается показать, что он видел.
Так в рассказе Данте о рае ключевым становится слово «свет». Он льется, струится, сияет, искрится и наполняет собою всё. Его лучи проникают повсюду и создают атмосферу, в которой слова оказываются то ли ненужными, то ли бессильными. «Светися, светися, новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе воссия», – поется в пасхальном каноне Иоанна Дамаскина, а сама пасхальная ночь называется здесь светозарной, ибо в ней «безлетный Свет из гроба плотски всем воссия», и провозвестницей начала светоносного дня.
Данте и Дамаскин идут абсолютно одной и той же дорогой, предлагая нам не визуальные, или зрительные, образы вместо вербальных, словесных (что нередко делали и ныне делают поэты), но именно образы света. И только света. Но этим же путем идет и монахиня Мария, когда описывает отца Алексия в пасхальную ночь «с особо радостными голубыми глазами, сияющими, точно бриллианты».
Описывая рай, Данте решается использовать прием, к которому поэты прошлого обращались крайне редко. В трех строчках он четыре раза употребляет восклицание «о», как сделал это некогда (впервые!) Секст Проперций, римский поэт, стихи которого процитировал однажды Андрей Критский в своем Великом каноне.
О, радость! О, восторг невыразимый!О, жизнь, где всё – любовь и всё – покой!О, верный клад, без алчности хранимый! [54] —восклицает Данте, словно цитируя пасхальный канон, где Дамаскин использует тот же, чрезвычайно необычный для византийской гимнографии, прием:
О божественного, о любезнаго, о сладчайшего Твоего гласа!..О Пасха велия и священнейшая, Христе! О мудросте…54
Данте. Божественная комедия. Рай. Песнь XXVII. Перевод М. Л. Лозинского.
Слова бессильны, от них остаются одни лишь восклицания, но главное – море света.
Принять этот свет в себя человек в состоянии, но удержать его он уже не в силах. Мы переполняемся светом и сникаем, или, вернее, увядаем, ибо вообще всё, что не выразимо в словах, дается человеку с трудом. Отсюда и берет свое начало пасхальная «размагниченность».
Что же делать? Как выйти из этого состояния? «Жить – любви служить», – говорил отец Алексий Мечёв своим прихожанам. Инокиня Мария рассказывает, что всю неделю Пасхи он кратко, но постоянно говорил о том, чтобы «мы жили в любви и в мире». Удивительно, но и для Данте рай – это vita integra d’amore e dipace, то есть «жизнь, полная любви и мира». Только реализуя вокруг себя этот мир и воплощая любовь в жизнь, только отдавая тот свет пасхальной радости, который переполняет нас изнутри, тем, кто нас окружает, мы сможем сохранить его в себе.
Человек, переживший пасхальную радость, не может не делиться ею с другими (в противном случае он ее утратит); но делиться ею в словах, рассказывая о своем опыте друг другу, – невозможно. Это будет профанацией чуда. Задача заключается в том, чтобы научиться делиться этой радостью помимо слов – самою жизнью, и не только добрыми делами, но вообще отношением друг ко другу и каждым мгновением бытия. И тогда Пасха, как любил говорить отец Алексий Мечёв, превратится в новую четыредесятницу, в период радостного преодоления наших немощей в союзе любви, которым Иисус связал Своих апостолов.
Крестный ход
На улице уже совсем темно и, конечно, довольно холодно, потому что апрель только еще начинается. Вчетвером, мама с отцом и мы с сестрою, из единственного подъезда нашего старого дома на Немецкой улице (от него и следа не осталось) выходим мы во двор, спустившись по лестнице из трех ступенек. По лестнице, которой уже давно не существует. Только иногда теперь возникает она в моих снах. Она, лестница, и особенно – почтовый ящик, из которого я и теперь во сне довольно часто вынимаю какие-то письма… Их всегда много, потому что бываю я здесь редко. Только если приснится. Почему? Не знаю.
На улице давно темно, мы идем в церковь Покрова на Лыщиковой горке. Именно в ней в ноябре 1944 года, во время войны, венчались мои родители. Правда, в тот вечер я еще не знал, что они так любят именно эту церковь, потому что в ней венчались. Об этом как-то не принято было говорить вслух. И вообще вера – это, наверное, не то, о чем следует говорить всем и каждому, а какая-то тайна, тайна личных, глубоко личных наших отношений с Богом и иногда друг с другом.
Но в церковь мы всё равно идем вместе, потому что наступает Пасха. Яйца давно покрашены, а куличи, закрытые белой салфеткой, стоят в столовой. В Новом Завете рассказывается как раз об этом вечере: «В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба.» (Ин 20: 1). Именно на этой странице Евангелия я, уходя из дому, оставил книгу раскрытой. И странным и необъяснимым кажется, что для большинства людей в метро и на улице сегодняшняя суббота ничем не отличается от всех остальных. Странно, но естественно. На дворе середина 1960-х годов. И скоро Брежнев введет свои войска в Чехословакию.