С Евангелием в руках
Шрифт:
Вот почему зимой, приехав, чтобы покататься на лыжах, на несколько дней к моим друзьям, – вдове лесника и его детям, которые, конечно, жили за городом весь год, – я в зимнем лесу сразу обнаружил места, где Он, безусловно, был. Его места. Поэтому лыжные прогулки стали какими-то странными встречами с раввуни. Вернувшись однажды домой, уставший от быстрого бега и полный радости оттого, что был там, именно там, в моей Галилее, где впервые встретил моего Иисуса, я вошел на кухню. За столом вместе с каким-то человеком, показавшимся мне чем-то похожим на древнего ассирийца, сидел старший сын моей хозяйки.
«Алик очень спешит, – сказал он, – поэтому мы решили поесть на скорую руку. Алик – мой старый друг. Он жил здесь, когда мы были пацанами». И, помолчав: «А вам будет, наверное, интересно поговорить друг с другом. О вашем Евангелии». «Священник Александр Мень», – сказал, вставая и протягивая мне руку, «ассириец». Он действительно спешил, но всё же в тот день я успел узнать, что идти вслед за Иисусом можно не только в одиночку, но и вместе, ибо именно словом «вместе» называли первые христиане свою общину.
Чтобы эта дорога стала моею
Вслушиваясь в ворчание волн, я иду по песчаному берегу моря. Мне предстоит пройти километров семь или восемь. Погода не особенно холодная, скорее даже тепло, но людей на пляже почти нет, поскольку в этой части Латвии отдыхающих всегда немного. Поэтому море сегодня принадлежит мне одному…
«Ах, как давно то было», – как воскликнул однажды Владимир Соловьёв. Но оно, «море великое и пространное» – mare magnum et spatiosum – действительно было в тот день моим. От горизонта до горизонта. Северное море. Так, начитавшись Гейне с его Nordsee, я называл тогда Рижский залив. В те годы я был абсолютно уверен, что никогда и ни при каких обстоятельствах не попаду в Европу (граница была на замке), а поэтому оставалось одно – фантазировать, мысленно превращая Латвию в Германию, Эстонию – в Швецию, а Крым – в Элладу.
Я был юн и несчастен, как бывают, наверно, в девятнадцать лет несчастны все или почти все, а в особенности – студенты– филологи, только вчера в тишине библиотеки открывшие для себя горький вкус романтической тоски. Я шел босиком по берегу моря и бормотал про себя слова из 142-го псалма: Notam fac mihi viam, in qua ambulem – «Скажи мне, Господи, путь, в онь же пойду». Я был чудовищно одинок и невыносимо несчастен, хотя было мне, на самом деле, удивительно хорошо.
In qua ambulem. Глагол в сослагательном наклонении, а вернее, в конъюнктиве указывает на то, что придаточное это – не просто определительное. Оно не только отвечает на вопрос «какой именно путь?», но несет в себе ясный оттенок цели, ибо местоимение qui выступает здесь в роли союза ut. «Скажи мне, Господи, путь, чтобы я по нему пошел». Чтобы… Чтобы… Чтобы… Звенит где-то глубоко-глубоко внутри у меня это «чтобы», как колокола на Пасху во время крестного хода. И вообще Библия почти никогда не отвечает на мои вопросы, но просто указывает дорогу. Чтобы она, эта дорога, стала моею. In qua ambulem – «в онь же пойду».
Латинская грамматика, в которую я был тогда влюблен без всякой меры, удивительно точно расставляет все акценты в любом тексте, а здесь, в псалмах царя Давида, она просто творит чудеса. Придает стихам, так хорошо знакомым и так давно известным, столько раз читанным на клиросе и дома, в полумраке вечернего богослужения и в пронзительные мгновения утренней зари перед началом ранней обедни, новую точность и невероятную выпуклость. Открывает их абсолютно новое для меня измерение. In qua ambulem. Ambulem.
Слова Domine, или «Господи», здесь нет. Я его знаю из славянского перевода, ибо постоянно читаю на утрени шестопсалмие: «Скажи мне, Господи, путь, в онь же пойду, яко к Тебе взях душу мою». Есть оно и в греческом, у Семидесяти толковников, в так называемой Септуагинте… Но только не тут, у блаженного Иеронима, латинского переводчика Писания. В его Вульгате оно стало невидимым, хотя, конечно же, в отличие от московского студента начала 1970-х, он, великий филолог и аскет, помнил по-гречески все псалмы наизусть.
Именно невидимым становится здесь это слово, как и в иврите, где в этом месте тоже отсутствует обращение «Господи». А вообще Иероним удивительно точно воспроизводит еврейский текст Слова Божьего. Не случайно же он опирался на Оригена и его Гексаплы. А Господь? Он, конечно же, присутствует и здесь, но невидимо: «Камо пойду от Духа Твоего и от лица Твоего камо бежу…» (Пс 138: 7).
Я всё иду и иду по берегу моря и повторяю свое Notam fac mihi viam – «Скажи мне, Господи, путь». На латыни, однако, эти слова звучат чуть-чуть по-другому: «Сделай путь для меня заметным.», а не просто «скажи (или укажи) мне». Русским словом «путь» обычно переводится латинское iter, слово, постоянно встречающееся в записках у Юлия Цезаря, холодное и военное, слово, от которого несет полбой, что ели голодные и злые римские солдаты. Но тут, в псалме, у Иеронима стоит совсем другое, удивительное и в своей простоте прекрасное слово via. Просто «дорога». Это его, именно его употребляет Иисус, когда говорит: «Аз есмь путь и истина и жизнь» (Ин 14: 6). Хотя, разумеется, Он произносит эти слова по-арамейски.
Ноги тонут в теплом песке. Quemadmodum desiderat cervus, или «Имже образом желает елень…». Только тут, в 41-м псалме, имеется в виду раскаленный песок Палестины, а не теплый – Рижского взморья. Но пить хочется всё равно, а из залива не напьешься. Правда, в отличие от оленя, в пустыне страдающего от жажды, я знаю, что скоро приду в деревню, где меня ждет отец Людвиг, старый католический священник, недавно вернувшийся из Сибири, куда был выслан и где прожил почти двадцать лет.
А вообще в христианстве соединяется несоединимое. Во– первых, Галилея с ее арамейским языком и кудрявыми головами загоревших до черноты детишек – это о них говорит Иисус: «Оставите детей и не возбраняйте им приити ко Мне» (Мф 19: 14). Потом – Греция с литургией Златоуста и тою церковной поэзией, которая так похожа на трагедии Эсхила и Еврипида. А далее – моя любимая латынь и блаженный Иероним. Христианство – это славянский язык и французская готика. Это знаменный распев и гудение органа под сводами святого Якоба в старой Риге. И церковь Сретения в Новой Деревне. И мои арбатские старушки, которых я преступно бросил, сбежав в Прибалтику. И тишина на Немецком кладбище в Москве.