С Евангелием в руках

Чистяков Георгий Петрович

Благоуханье сосновой смолы смешивалось с запахом моря, и мне казалось, что здесь нет ни советской власти, ни государственного атеизма, ни оперотрядовцев, которые в пасхальную ночь не пускают в церкви студентов. На самом деле, однако, Латвия была тогда вполне советской, быть может, даже в большей степени, чем Россия, ибо здесь просто в силу национального характера латышей было больше дисциплины. Но меня это тогда не касалось. В Латвии я не зависел «ни от деканата, ни от комитета» и принадлежал только себе самому.

Закинув сумку за плечо, я с раннего утра уезжал на взморье, где меня ждали дюны, сосны и волны. Die weissen, weiten Wellen. Белые, дальние волны. И Бог Израилев, quoniam ipsius est mare, что значит «яко Его есть море», как говорится в одном из псалмов (Пс 94: 5). «Великое и пространное» (Пс 103: 25). Маgnum et spatiosum.

В Латвии царит особенная, латышская чистота. Здесь всё вымыто и покрашено, а поэтому кажется, что ты действительно попал за границу. Аккуратные пожилые латышки с сумками возвращаются из магазина, а их мужья что-то мастерят, каждый – у крыльца своего домика. Цветы наполняют палисадники, а девушки, похожие на ту прекрасную дочь рыбака, что описана у Гейне, спешат к железнодорожной станции. Наверное, они едут в Ригу за книжками, чтобы готовиться к вступительным экзаменам в университет.

И всё-таки Латвия отличается от России не только своей чистотою и аккуратностью. Здесь в 1930-е годы еще не было советской власти, а поэтому не было и тех разрушений, что тогда прокатились по России. Вот почему тут остались целы почти все церкви. Лютеранские, православные и католические… И не только целы, но и открыты. Здесь вплоть до начала Второй мировой войны существовали русские издательства, которые продолжали работу и издавали книги и журналы, как это было до революции, а русские дети учились в самых настоящих гимназиях. Поэтому из того, что было начисто утрачено в России, здесь что-то всё– таки сохранилось.

А вообще Рига похожа на тот «старый голландский город», что пригрезился Гейне, когда он лежал «у самого борта» и смотрел на воду, а взор его уходил на дно морское, всё «глубже и глубже». Tiefer und tiefer… Он видел башни, купола церквей и парадную лестницу ратуши, зеркальные окна и подстриженные липы на бульварах. Улицы старой Риги. Орденский замок, церковь Скорбящей Богоматери, Пороховую башню. А по улицам проходят «степенные мужи, одетые в черное» и, «шелестя шелками, гуляют девушки в узких корсажах». Я не знаю, как это получилось, но Гейнрих Гейне уже описал всё, что я увидел тогда на улицах старой Риги. Весь город – altert"umlich niederlaendisch… «Старинный голландский.»

«Пожилые дамы в скромнейших коричневых платьях молитвенник держат и четки и семенят, торопясь, к большому собору». Эту картину я наблюдал каждый вечер, когда к церкви Святого Якоба стекались старушки-латышки, чтобы вместе читать Розарий. «С четками в руках» – Rosenkranz in der Hand. В руках у них были самодельные четки, ибо, конечно, четки тогда нигде не продавались, и затертые до дыр молитвенники, изданные до войны. И звучали по-латышски под древними сводами их молитвы – «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся». Не они ли, их молитвы, мешаясь с молитвами русских старушек, сохранили тогда всех нас, «избавляя нас от лукавого»?..

Старые натруженные руки перебирают бусины на четках, старые надтреснутые голоса повторяют слова молитвы: «И благословен Плод чрева Твоего… Святая Мария… молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь». Слова, знакомые с раннего детства, звучат наполовину непонятно, но голоса у этих старушек такие чистые и родные, что кажется мне, будто и сам этот язык я знаю с рождения.

Мне вспоминается, как по дороге в Ригу, еще в вагоне, крепкая пожилая женщина, вдова советского генерала, говорила моему соседу громко и резко: «Нам латышский язык нужен не был. У нас было всё свое: гарнизонный магазин, кино и школа. И вообще мы с латышами не общались.» А сосед оказался латышом, из числа депортированных в Сибирь в сорок пятом. Он просто выскочил в коридор и не возвращался в купе до поздней ночи.

«Молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей», – продолжают свою молитву старушки. «В час смерти нашей», in hora mortis nostrae… И встает у меня перед глазами разрушенное еврейское кладбище, что находится почти в самом центре города, неподалеку от вокзала. Немцы здесь расстреливали евреев, а после войны советская администрация в рамках борьбы с «безродным космополитизмом и мировым сионизмом» превратила кладбище в сквер. Дорожки, деревья, скамейки. И торчат из– под земли то здесь, то там обломки белых плит с замысловатыми надписями. «На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом…» (Пс 136: 1).

А ведь и Гейне был евреем. Книга его стихов, случайно купленная мною именно в Риге, сделала его для меня почти местным жителем, хотя здесь, в Курляндии, кажется, бывал только его младший брат Максимилиан. Я выхожу на улицу: es fliehen die Wolken. «Плывут облака». И так же, как Гейне, мучат меня вечные вопросы, на которые готовых ответов не бывает. «У ночного пустынного моря стоит юноша с сердцем, полным тоски.» Вопросы. Вечные и проклятые вопросы.

В одном из рижских музеев хранится средневековый фонарь, сделанный из согнутого в цилиндр железного листа, по всей площади которого на расстоянии приблизительно сантиметра друг от друга пробиты маленькие отверстия в форме звездочек. Внутрь него вставляется всего лишь одна свеча, но в руке у путника он удивительно ярко освещает дорогу.

Евангелие очень похоже на этот фонарь. Оно не дает ответов на наши вопросы, но зато освещает дорогу, по которой мы идем, выхватывая из тьмы только какие-то отдельные фрагменты действительности, но именно те, увидеть которые нам сейчас необходимо. «И свет во тьме светит» (Ин 1: 5). Вот, наверно, что означают эти слова: Et lux in tenebris lucet…

В отличие от прожекторов, что вспыхивают теперь над стадионами, или огней рекламы, освещающих по ночам улицы больших городов, этот фонарь освещает совсем не всё вокруг, а только дорогу и только для путника, для того, кто идет вперед. Для того, кто старается и не хочет сдаться и заблудиться. Освещает – всего лишь одною свечой. А нам всё хочется не света, а ответов. На наши «вечные» вопросы. Und ein Narr wartet auf Antwort… «И дурак ожидает ответа», – говорит Гейне. Так не будем же дураками!

Обычно я уезжал далеко от Риги, но однажды решил прогуляться вблизи города и случайно забрел на территорию какого– то «охраняемого объекта», кажется, судоремонтного завода. Разумеется, меня задержала, а вернее, «обезвредила» охрана – два слегка подвыпивших старика с офицерской выправкой. Проверив документы, они уже было решили меня отпустить, но тут заметили, что в руке я держу книжку на иностранном языке, хотя по паспорту числюсь русским и, более того, жителем города Москвы. Это привело их в состояние до того возбужденное, что они стали звонить в КГБ. «Шпион», – почти беззвучно прошептал один другому.