С Евангелием в руках
Шрифт:
Впервые о Святой Плащанице достаточно подробно сообщает в своей «Истории завоевания Константинополя» Робер де Клари, который рассказал, что во Влахернах «хранят плащаницу, в которую был завернут наш Господь и которую каждую пятницу показывают, так что на ней можно видеть фигуру Господа». Он же пишет о том, что в 1204 году, после разграбления Константинополя крестоносцами, она исчезла и «никто – ни греки, ни франки – так никогда и не узнал, что случилось с этой плащаницей».
Лишь через полтораста лет приблизительно, в 1353 году, Плащаница обнаруживается как собственность Жоффруа де Шарни во Франции, в Лирее близ Труа, хотя местный епископ считает, что это не реликвия, а подделка. Затем (еще через сто лет) в 1453 году она переносится в Шамбери, средневековую
В апреле 1534 года сестры-кларисы из местного монастыря инокинь святой Клары реставрируют обуглившиеся места, заменяя их заплатами из новой ткани, которые можно видеть и сейчас. Через сорок четыре года после этого Плащаницу переносят в Турин. Бывший тогда архиепископом Милана Карл Борромей, будущий святой, служит перед ней торжественную мессу, на которой, затерявшись в толпе, присутствует, растерянный и пораженный, великий итальянский поэт Торквато Тассо.
В 1657 году начинается строительство капеллы, в которой будет помещена и доныне находится Плащаница. В 1983 году умирает король Умберто II, являвшийся, как и все представители Савойского дома, начиная с середины XV века, собственником Плащаницы. По его завещанию она передается Ватикану, но Иоанн Павел II принимает решение, согласно которому Плащаница должна остаться в Турине, а архиепископ этого города назначается ее хранителем. В апреле 1997 года в капелле Святого Синдона, как некогда в Шамбери, вспыхнул пожар. Святыню удалось спасти, поскольку в это время она находилась не в самой капелле, а в центральном нефе кафедрального собора.
Чувство огромной боли охватывает вас с головы до ног и каким-то особым образом наполняет изнутри, когда вы смотрите на Плащаницу… Мне удалось провести рядом с нею несколько часов, стоя перед ней на коленях. Это была своего рода утреня Великой субботы: «Иисусе сладкий мой и Спасительный Свете, во гробе како темном скрылся еси? О несказанное и неизреченное терпение!..» И далее: «Ужасеся земля и солнце, Спасе, скрыся, Тебе, невечернему Свету, Христе, зашедшу во гробе плотски.» Иосиф погребает Иисуса «и, видев мертва, нага, непогребенна», плачет над Его телом. Так поется в стихире Великой субботы, что начинается словами «Тебе, одеющегося светом яко ризою.»
«Мертва, нага, непогребенна.» Мертвым, нагим и непогребенным изображает Его византийский поэт, и именно таким вижу я Его сегодня. «Благосердый плач сотвори», – продолжает древний церковный поэт, а я понимаю, что это мой сегодняшний плач. Боже, до чего же больно! А ведь Ей-то было больнее, когда Она из глубины своего сердца всё никак не могла услышать те слова, что запишет потом инокиня Кассия: «Не рыдай Мене Мати, зрящи во гробе.» Как же больно это – видеть Его мертвым, нагим и непогребенным.
Наша богослужебная поэзия удивительным образом в словах сумела передать то, что вижу я теперь сам, своими глазами. Словно меня перенесло в Иерусалим в дни цезаря Тиберия. Я вижу даже не след Его рук, но те самые руки, которыми коснулся Он умершей дочери Иаира. Руки, которыми Он «помазал брением» глаза слепорожденному… (Ин 9: 6) Эти руки возложил Он на курчавые головки детей, сказав: «Если не обратитесь и не будете как дети.» (Мф 18: 3) И те самые уста, что некогда Ты, Господи, отверз, чтобы сказать: «Блажени нищии духом: яко тех есть царствие небесное». (Мф 5: 3) Вот те самые ноги, что некогда помазала Мария, «взяв фунт нардового чистого драгоценного мира… и отерла волосами своими» (Ин 12: 3).
«Это больше, чем изображение, это – присутствие», – сказал о Плащанице Поль Клодель. Наступает вечер. Девять часов. Храм должен сейчас закрыться, а на другой день, на заре я улечу из Турина и, скорее всего, больше никогда
Зачем? Мне почему-то кажется, что торжественная литургия, которую совершат сейчас три кардинала, здесь абсолютно неуместна. Здесь нужно молчать и тихо плакать. Беззвучно. «Ученик любимый каменел», как говорит Анна Ахматова. Но ведь не я же это решаю. Месса начинается, а у меня есть еще неожиданная возможность до ее окончания помолиться у Плащаницы. Я стою перед самой Святыней, а где-то, как мне кажется, очень далеко, за моей спиной поется Gloria in excelsis Deo – «Слава в вышних Богу» и служится месса. Все, кто стоят рядом со мною, не отрывая взгляда, как и я, смотрят на Плащаницу, хотя кажется, что она уже так врезалась в память, что и теперь, когда закрываешь глаза, видишь буквально каждый ее сантиметр.
Откуда-то, словно издалека, будто из какого-то другого храма, до меня всё же донеслись слова Евангелия: «…и положил Его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился.» (Мф 27: 60). И вдруг произошло что-то невероятное, и я почувствовал, что нахожусь словно на Эммаусской вечере, когда Он, воскресший, но не узнанный, «взяв хлеб, благословил, преломил и подал им» (Лк 24: 30). Кардинал четко произнес questo `e il mio Corpo – «сие есть Тело Мое». (Лк 22: 19) Еще не прошла боль, та боль, ослабить которую не в силах никакой наркоз, но свет Воскресения уже светит.
Белоснежная боль Святой Пасхи. Наверное, она всё-таки знакома каждому священнику. Пасхальная литургия уже закончилась, а ты стоишь в алтаре перед престолом. В храме всё сияет и искрится, и свечи, и солнечные зайчики на окладах икон и на бронзовых лампадках и подсвечниках, и лица молящихся. А у тебя перед глазами Он, потому что на престоле лежит перенесенная ночью сюда из центральной части храма Плащаница. Он – мертвый. Его нестирающийся след. Он – «мертвый, нагой и непогребенный».
В этот момент, услышав слова questo `e il mio Corpo, я увидел Святую Плащаницу словно другими глазами. «Видите гробныя пелены: тецыте и миру проповедите, яко воста Господь, умертвивый смерть, яко есть Сын Бога, спасающаго род человеческий», – так в стихирах Святой Пасхи говорит ангел женам-мироносицам. «Видите гробныя пелены.» Это только пустые пелены, ибо «Его нет здесь: Он воскрес» (Лк 24: 6).
«И ожидает вас в Галилее» (сравн. Мф 28: 7).
Глава 2. «На заре туманной юности…»
Встреча
Птицы, не замолкая ни на минуту, будто действительно молятся Богу – «на своей латыни», как сказано у Осипа Мандельштама. Их удивительно много – в каждом кусте, на каждом дереве и прямо в траве. И льются с четырех часов утра, не переставая, tenui gutture, как говорится у Овидия, или «из горла их нежного», чистейшие звуки этой человеку недоступной «латыни». Недоступной и прекрасной.
А сад наполнен «благовонным дыханьем сирени». Парковой, или венгерской. Эта сирень – особенная, кусты ее вырастают до огромных размеров, но в букетах она не сохраняется, сломанная – сразу вянет. Однако каждый куст ее выглядит сам как гигантский букет. «Во всём улыбка, жизнь во всём». Это Тютчев, которого я открыл минувшей зимою.
«Жизнь во всём». А мне почему-то грустно… И кажется почему-то, что в жизни моей теперь никогда не будет ничего хорошего, ведь детство закончилось навсегда. А что ждет меня впереди – об этом лучше просто не думать. Ибо мне уже шестнадцать. Брежнев уже ввел в Чехословакию войска, и шестидесятые годы сразу же ушли в прошлое.