С киноаппаратом в бою
Шрифт:
Солнце поднялось высоко. Канонада затихла. Воздух стал чистым и прозрачным. Засверкала снежным пятнышком на вершине горы часовня.
Где ползком, где ходами сообщения я добрался до рыжих плешинок. Это оказалась выбитая минами и снарядами земля вокруг нашей передовой траншеи. Примостившись около пулемета, я разговорился с двумя бывалыми матросами. Оба они служили не так давно на торпедных катерах. Вид у них был грозный. Перепоясанные и перекрещенные пулеметными лентами, увешанные гранатами, с кинжалами за голенищами сапог, они лежали на плетенке из веток. На головах еле держались надетые залихватски, набекрень
— Что это за штука у вас, товарищ капитан третьего ранга? — спросил матрос с круглым смешливым лицом.
— Автомат!
— Чудно! Автомат? А где же обойма, ствол?
Я показал на объектив.
— Шутите?! — улыбнулся второй матрос, постарше.
— Это киноавтомат, — объяснил я.
— Эх! Фрицев бы шарахнуть в момент атаки! Удавалось? А? — спросил с нескрываемым любопытством круглолицый матрос.
В разговор вступил его товарищ:
— Жаль, вас не было третьеводни! У нас такое творилось! Матрос тут один отличился. Хань — его фамилия. Контратака, значит, была. Небольшой это туман, такой же, как сегодня утром. Видали, да? Вырвался Хань вперед своих, незаметно подполз к фрицам под самый окоп и перекидал им туда все свои гранаты. Такая кутерьма получилась, а он сидит в ложбинке и поливает из автомата направо-налево. Никак немцы его оттуда, значит, выковырять не могут. Один изловчился и бросил гранату. Она матросу прямо в грудь. А он, значит, хвать ее — и туда, обратно, к фрицам в окоп. Тут подоспели свои, как гаркнули: «Полундра!» И привет. Вот как у нас бывает. Жаль, значит, вас тогда не было.
— А вы посидите у нас, не то еще увидите, и фрица, может, живого засымите, — предложил молодой круглолицый…
Где-то недалеко ударил немецкий пулемет, и снова наступила тишина. Матросы приумолкли, деловито окручивая из газет козьи ножки. Острый махорочный дух заполнил траншею.
В Севастополе глухо и протяжно рвались тяжелые бомбы. Эхо лениво передавало гул разрывов от Сахарной Головки Инкерману, затем Балаклавским высотам, оттуда рокочущий взрыв катился к Ай-Петри.
— Страшно там, в городе-то, а? Враз завалить кирпичом может, — кивнул в сторону Севастополя молодой.
— Здесь вроде спокойнее, и видно, откуда враг на тебя кинется, а там днем и ночью капает и капает на голову, того гляди живым похоронят… — конец моей фразы заглушила беспорядочная трескотня автоматов.
— Это ты не скажи, — обращаясь скорее к товарищу, чем ко мне, возразил второй. — Ты не был у нас в декабре, когда мы еще под капитаном Бондаренко ходили… Тут такой ад кромешный был… Ну и задали мы тогда фрицам…
Речь шла о втором штурме Севастополя, который начался 17 декабря. За гору Госфорта тогда сражался батальон Бондаренко. Высота несколько раз переходила из рук в руки.
— А потом еще «психичку» затеяли, гады, — продолжал матрос, — по левому флангу во весь рост напролом перли… Только сами ведь психи или пьяные. Нормальный разве такое придумает? Вот бы что заснять! Цирк! Вот когда их порубали! Только это уже не здесь, а на сто пятьдесят четвертой.
— «Мессер»! «Мессер»!
Над окопами парила белая чайка. Из немецких траншей застрочил автомат, два перышка вылетели из крыла чайки, и она с резким криком взмыла в небо и молниеносно покинула опасную зону. Снова наступила тишина.
До наступления темноты просидел я в траншее на переднем крае, снимая окопные будни.
Уходили мы из хозяйства полковника Жидилова, когда над Итальянским кладбищем засияли яркие звезды.
В «козле» мирно похрапывал Петро, а над Севастополем метались лучи прожекторов. Было тихо-тихо, только в стороне Сапун-горы натруженно гудел грузовик, видно, один из тех, что подвозили боеприпасы.
— Охфицеры, тримайсь! — весело гаркнул проснувшийся Петро и тронул «козла».
9. Жди меня
— Ты спишь?
— Сплю. А ты?
— Я тоже…
— Эх, дьявол, какой сон перебил!.. В Киеве у матери был, а ты все испортил…
Застонала железная никелированная кровать. Димка перевернулся на другой бок и затих, пытаясь досмотреть хороший сон. В черном окне видна Большая Медведица. Где-то далеко ухали бомбы. Наверно, в районе Балаклавы.
Нас разбудил страшный нарастающий вой. Мы в страхе вскочили с постелей, не понимая, что происходит. Бомбы? Нет. Это слишком сильно для бомб. Обычного сопровождения зениток не было. В открытое окно светила высокая луна…
— Ложись! — успел крикнуть Димка.
Вой перешел в рев, от которого завибрировали внутренности. Раздался взрыв. Мне показалось, что гостиница наша покачнулась и сдвинулась с места. Струя воздуха распахнула двери, сорвав их с крючка.
Наступила тишина. Только где-то на передовой перестукивали редкие выстрелы и постукивал короткими очередями пулемет.
— Одевайся, пойдем выйдем наружу. Мне что-то не по себе…
Наспех одевшись, мы вышли на улицу. В глубине темного провала ворот спал в «газике», похрапывая, Петро.
— Подумать только — спит! Неужели он ничего не слышал?
На Северной стороне залаяли, заторопились зенитки. Охнули одна за другой несколько бомб. Бледные лучи прожекторов заметались под луной и вдруг все разом упали на землю. Снова ночь окунулась в тишину…
Мы вышли на Графскую пристань. Над площадью возвышалась скульптура Ленина с распростертой к луне рукой.
На лунной дорожке бухты показался катер. У Павловского мыса темнел силуэт эсминца.
— С Большой земли… Может, почту привез… — сказал задумчиво Димка.
— Жду письма и в то же время страшно боюсь: вдруг…
Катер подвалил к пирсу, и на берег соскочили несколько офицеров.
— Операторы, привет! — сказал, отделяясь от группы, офицер.
— Долинин! Здоров! Неужели с Большой земли? Что нового? Ты надолго?
— До конца. Знали бы вы, каких трудов стоило мне сюда вырваться…
Это был комиссар с «Парижской коммуны», капитан Долинин.
— Письма привез? — Димке не терпелось.
— Писем вагон, только операторам что-то не пишут… Не унывайте, скоро еще придет почта на тральщике. А я вам пока «Комсомолку» дам… Между прочим, с новыми стихами Кости Симонова… «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…» Всем угодил… Ну, ребята, пока! Тороплюсь, до завтра.