С киноаппаратом в бою
Шрифт:
Когда взошло солнце, ветер вздохнул последний раз и затих. Дымовая завеса поднялась столбом к небу, и «Абхазия» оказалась открытой.
Мы с Левинсоном стояли на берегу Минной. Я держал «аймо» наготове и следил за «юнкерсами».
— Увидели, гады! Ну, пропала, пропала «Абхазия»! Смотри! Выходят на цель, сволочи!.. — Левинсон не говорил, а кричал. — Снимай! Снимай! Пусть все увидят! Пикируют на беззащитный транспорт с ранеными!..
Рев пикирующих
— Урра! — заорал Левинсон. — Промазали, промазали!
К теплоходу подходил небольшой портовый буксир.
— Ложись! Ложись! В душу мать!.. — Я увидел, как прямо на нас пикировал «Ю-88». Было видно, с ним вместе, немного впереди, летели две большие бомбы.
— Ну, вот и все! Прощай, Владик! — Левинсон успел протянуть мне руку. То ли крепкое рукопожатие отвлекло, то ли нервы были перенапряжены, но свиста бомб и близкого разрыва я не услышал. Меня приподняло и сильно ударило о землю — так, что я не мог вздохнуть. «Пропали легкие», — мелькнуло в голове, и я стал задыхаться. Черный дым закрыл все вокруг.
— Владик! Владик! Ты жив?
— Жив, кажется…
Совсем рядом курилась желтоватым дымком большая воронка. Вокруг присыпанные землей убитые и умирающие. Слава богу, глаза целы, только в ушах стоит колокольный звон. Да, но почему же я сижу? Где же камера?
— Ты что сидишь? Ранен? — подбежал ко мне Левинсон.
— Где «аймо»?
— Ты с ума сошел или дурака валяешь? В руках! Да нет! В твоих, Владик! Владик! — Левинсон помог мне встать на ноги. — Смотри, опять идут. Много их, бог ты мой, сколько…
Я увидел большую эскадрилью. «Ю-88» шли теперь прямо через Минную. «Абхазия» стояла голенькая.
— Где же эта дурацкая дымзавеса? Как много их — в кадр не лезут, сволочи!
Камера работала. Только бы не отказала! Только бы хватило завода. Больше, кажется, ничего на свете меня не интересовало. Снять во что бы то ни стало. Снять! Я через голову вел панораму. Было очень неудобно сохранять равновесие, и я боялся завалиться назад. Это почувствовал Левинсон и вовремя поддержал меня за плечи.
Я увидел в визир «аймо», как не то первые бомбы попали в буксир, проходивший в этот момент под боком «Абхазии», не то закрыла его вздыбленная вода, только он вдруг стремительно исчез под водой. Следующая, еще более густая партия бомб задела бак корабля. Я увидел, как взлетела вверх крестовина мачты и долго, как мне показалось, висела в синеве неба. Над «Абхазией» взвилось яркое пламя, и все вокруг смешалось с новым высоким каскадом вздыбленного моря.
Камера остановилась. Заведя пружину, я побежал
— Тонет! Снимай, снимай скорее! Что с тобой? Ты ранен?
Я ничего не понял, не успел ответить другу — вскочил на ноги и увидел, как, накренившись на правый борт, тонет «Абхазия». Не сходя с места и отсняв весь завод, я двинулся вперед, но снова упал и ударился еще больнее.
— Ты все же ранен. Давай посмотрим. — Левинсон наклонился надо мной, а я залез руками в черный мешок и стал перезаряжать аппарат.
— Странно, брюки пробиты, а крови нигде нет. Болит нога? А эта?
Мы вместе осмотрели обе ноги, но ни одна не болела.
— Сними китель! Смотри!
На спине у поясницы просвечивали два рваных отверстия.
— Ты в рубашке родился, — развел руками Левинсон.
Я оделся и при помощи Левинсона попытался встать на ноги. Но правая нога отказалась повиноваться.
— Неужели контузия? В такой напряженный момент только контузии не хватало. Надо снимать, а тут эта чертовщина…
— Пошли в штольню. — Левинсон взял меня под руки, как ребенка.
— Подожди, дай хоть доснять пленку.
Я снял полузатонувшую «Абхазию», воздушный бой перед нами над бухтой, но, когда кончилась пленка, Левинсон утащил меня в штольню.
15. Бессмертие
— Да, завтра бой… Немцы полезут валом…
Левинсон приподнялся, посмотрел на меня из-под плащ-палатки:
— А я думал, ты спишь! А ты все о том же… Завтра — уже сегодня. Давай смываться в город. Скоро будет совсем светло — застрянем.
Над Севастополем полыхало пламя, и рвались с небольшими промежутками бомбы. Прожекторы перестали беспокоить немцев.
— Оце воны, наши охфицеры, шкандыбають, — услышали мы голос Петро из темноты оливковой рощицы. Он с кем-то прощался. Затарахтел мотор нашего «козла».
Нога болела, и я еле дошел. Левинсон помог мне забраться в машину, и она запрыгала по жесткой дороге к Севастополю. Петро был молчалив и мрачен.
— Ты чего так расстроен? — спросил его Левинсон.
— Та ничего. Трошки побалакал с хлопцами-земляками. З пид Полтавы воны, зовсим пацаны… Хибаж це дило?! — И Петро замотал головой, свел брови.
Нога разболелась основательно, и Левинсон решил отвезти меня обратно в штольню.
— Сегодня тебе нужно отдохнуть, отлежаться, а то черт знает, что будет завтра… Петро, скорее в штольню, пока капитан третьего ранга не передумал! Ты этим не шути, — обратился он ко мне. — Немцы на носу. На одной ноге никуда от них не денешься!
— А на двух денешься? Ну ладно, вези куда хочешь!..
В штольне меня заботливо уложили в чистую постель. Где они только все это умудрялись стирать, гладить?.. В этом черном, горящем, грохочущем аду…
Я лежал наверху двухъярусной матросской койки и смотрел в темный каменный потолок. Снова и снова память возвращала меня к тому злополучному дню. Стоит закрыть глаза, как снова появляется и висит в небе крестовина мачты. Сколько было связано с этим кораблем! Где теперь и уцелел ли тот паникер особист, стрелявший в нас с Борисом? Может быть, остался там, на корабле? Жаль, хоть и дурак. Где теперь Борис?