С ключом на шее
Шрифт:
— Еще раз полезешь ко мне или моему ребенку — я тебя ментам сдам. Вот они обрадуются!
Янка отшатнулась, и Ольга широко ухмыльнулась от мстительной радости.
— И к Фильке не лезь, — добавила она. — Он занят, в дурке лежит с очередным обострением.
Ольга поправила сбившийся на затылок платок. Повела плечами, будто осваиваясь в свежевыстиранной, чуть севшей одежде, и с достоинством двинулась ко входу в церковь.
11
Яна проводила взглядом Ольгу, которая, путаясь в юбке, торопливым,
Так и прижимая бутылку к скуле, в которую уже толкалось что-то злое и горячее, Яна вышла за ворота и наугад двинулась в сторону почты.
Она долго щурилась на хаос вывесок на фасаде. Задуманные пронзительно яркими, они быстро выцветали в этом городе до мертвенных зеленых и синих оттенков. Надписи большей частью и вовсе исчезли, — местные дизайнеры предпочитали красный, который первым погибал в неравной битве с ветром, солью и влагой. В конце концов, отчаявшись разобраться в синюшной мешанине, Яна наудачу вошла внутрь.
Здесь все еще пахло темным полированным деревом и сургучом — обломками сорванных с посылок лепешек с буковками по кругу. Они так походили на шоколад, что хотелось немедленно сунуть их в рот, — что Яна и проделывала каждый раз, начисто забывая о пресной горечи и разочаровании. Иногда попадались и красные кусочки — страшно ценные; такие Яна прятала в карманы, где их быстро перетирали в пыль камешки, монетки и неизвестные, но страшно нужные железяки.
Запах остался прежним — но само почтовое отделение теперь ютилось в дальнем конце просторного зала; остальное место занимали, отделенные от вестибюля стеклянными дверями, магазины и магазинчики. Оглядевшись, Яна двинулась вправо — туда, где когда-то стояли ровным рядом деревянные кабинки для междугородних звонков.
(На улице тьма, воет буран, но внутри жарко натоплено. Яна сидит на подоконнике, медленно болтая ногами и сонно наблюдая, как снег на валенках превращается сначала в блестящие круглые капельки, а потом — в темные пятна. От батареи поднимается сухое тепло. Лизка дрыхнет в санках, пристегнутая ремнем, похожая на кулек в огромном платке поверх шубки. Закинула голову так, что по раскрасневшейся щеке течет слюнка. К соседнему подоконнику привалились папа с теть Светой; папа осоловело моргает, а теть Света злится, что пришлось встать в такую рань. Сейчас семь утра, — а значит, в далеком городе на материке, где живет папина сестра, тетя Лена, — одиннадцать вечера. У нее еще вчера, а здесь уже завтра. Раз в три месяца папа, теть Света, Яна и Лизка приходят на почту, чтобы позвонить в прошлое.
Из громкоговорителя под высоким потолком раздается гудок. Яна вздрагивает. Папа поднимает голову и выпрямляется.
— Москва, пятая кабинка, — произносит металлический женский голос. Замотанный в черное дядька, которого Яна до сих пор не замечала, развалистой рысью бежит к пятой кабинке, срывает трубку и яростно орет, пытаясь свободной рукой закрыть дверь:
— Слышь меня? Слышь? Алло! Это я, Вадик! Слышь?
Наконец объявляют их город, и папа бросается к кабинке. Сначала он разговаривает с тетей Леной сам — Яна видит сквозь стеклянное окошечко, как он то хмурится, то смеется. Потом наступает очередь тети Светы — она разговаривает недолго, и к ее губам все время приклеена резиновая, скользкая улыбка. Под конец зовут Яну. Она послушно сжимает теплую трубку; папа и тетя Света подпирают плечами проем кабинки.
— Ну как ты, дружочек? — спрашивает тетя Лена, и ее голос едва слышен за шелестом и гулом. Это гудят волны в проливе. Бесятся, ловят пастями снег, завиваются белыми барашками. Подпрыгивают, хватают за хвост теть Ленин голос, и он становится все слабее, все отдаленнее, будто не может дотянуться.
— Ну расскажи, как у тебя дела? Алло? Алло! Янка, ты меня слышишь?
Яна изо всех сил сжимает трубку, приваливается к деревянной стенке кабинки и закрывает глаза. Папа и теть Света нависают за спиной. Слышно их тяжелое, возмущенное дыхание.
— Ты бы хоть поздоровалась, — шепотом говорит папа.
— Ты хорошо учишься? Хорошо, да? — кричит из неимоверного далека тетя Лена. — А со скрипкой как?
Давление за спиной становится невыносимым; стены смыкаются, сжимая Яну твердыми деревянными боками.
— Нормально… — произносит она одними губами, но тетя Лена слышит — и заливисто смеется:
— «Нормально», надо же! Ну хорошо, что нормально! — она снова смеется. — Ладно, Янка, целую тебя. Передай папе трубку, я не договорила.
Яна протягивает трубку отцу и, обливаясь потом, вываливается из кабинки. Лизка проснулась и теперь ворочается в санках, озирается огромными круглыми глазами, налаживаясь реветь. Яна торопливо приседает на корточки, показывает язык, давит пальцем на крошечный нос-кнопку. Лизка хихикает.
— Я тебя не слышу, связь плохая! — орет в кабинке папа, и теть Света налезает на проем, словно если она напряжется — то далекий голос с материка станет отчетливее. — Не слы-шу! Горбуши? Копченой? Конечно, Ленка, какие вопросы! Алло? Алло!)
Людей в торговом центре толклось на удивление много. Прикрываясь бутылкой, Яна проблуждала в стеклянном лабиринте минут пять. Здесь шел ремонт; рядом с грязными стеклянными перегородками на грубых козлах стояли ведра краски, в воздухе висела цементная дымка, а под ногами похрустывали мелкие обломки кирпича. Она уже хотела уйти, когда наконец обнаружила нужный ларек, зажатый в угол отделением мобильной связи и охотничьим магазином напротив. Яна протиснулась между застекленными прилавками, заставленными флаконами с жидкостями ядовитых расцветок, стараясь не снести ничего полами куртки или рюкзаком; к счастью, касса стояла у самого входа, и далеко пробираться не пришлось. Закутанная в пестрый флис продавщица азартно подалась навстречу, и Яна наконец оторвала от лица степлившуюся бутылку.