С ключом на шее
Шрифт:
— Здрасьте, — буркнула она. — Мне бы тональник. Или корректор. Что-нибудь такое.
Продавщица с готовностью закивала.
— Парень, да? — сочувственно спросила она, ловко выгребая на прилавок бежевые тюбики. Яна неопределенно хрюкнула и с преувеличенной сосредоточенностью принялась выбирать нужный. — Да уж, мужики… — вздохнула продавщица. — Да что с них взять! Вы, молодые девки, слишком гордые. И не спорь, по лицу вижу, что гордая! Он тебе слово — а ты поперек, так, да? Мудрее надо быть! Мой вот тоже… пришел вчера на рогах, так я ему супчика, рыбки жареной, а у меня, вот, бизнес свой, и сама я…
— Мне бы посветлее, — перебила Яна. Продавщица с сомнением окинула взглядом ее лицо, неохотно выложила на прилавок еще один тюбик.
— Этот возьмите, корейский, хорошо берут…
—
— Что ж вы вслепую мажете-то!
— Да ладно, я так, — отмахнулась Яна, но продавщица уже сердито грохнула на прилавок настольное зеркало. Яна со вздохом склонилась над стеклом. Как всегда, отраженное пространство казалось нереальным и (голодным!) пугающе чуждым, а собственное лицо — зеленовато-бледным, напуганным, совсем некрасивым. Приоткрыв от напряжения рот, Яна принялась неумело замазывать фингал, который уже начал багроветь.
Уловив боковым зрением движение за спиной, она невольно скосила глаза. Сердце ухнуло в низ живота, как в воздушной яме, подпрыгнуло, болезненно ударилось изнутри в кости черепа и зависло в солнечном сплетении, тошнотворно вибрируя. Всего лишь прохожий за спиной, размытый до призрачности слоями пыльного стекла, но в то же время ужасающе реальный, материальный настолько, что мог бы повлиять на вращение земли. Колени подогнулись, тело скрутило дрожащим от напряжения вопросительным знаком: бежать? Прятаться? С отчаянным ревом броситься в объятия? Яна прикрыла глаза, медленно втянула воздух носом, считая до восьми, так же медленно выдохнула сквозь плотно сжатые губы.
Это помогло. Сработало достаточно хорошо, чтобы не пойти в разнос. Яна чуть повернула зеркало, чтобы лучше видеть, что творится за спиной, и снова принялась возить пальцем по покрытому слоем тональника синяку.
Пиратская борода отца сильно поседела, и из рыжего он превратился в лысеющего блондина, — но никаких других перемен Яна не заметила. Он был все так же высок и длиннорук, и манеру одеваться не поменял: джинсы с явными следами глажки, невнятная светлая ветровка, и под ней, как дань приличиям, ради соответствия должности и научному званию, — рубашка и галстук. И он все так же знакомо вытягивал шею, высматривая что-то — или кого-то — поверх голов, так что Яне захотелось пригнуться, а еще лучше — заскочить за прилавок и присесть там на корточки, прикрывая голову, — потому что если отцу пришлось ее искать, дело плохо, и влетит ей теперь знатно.
Не то чтобы Яна надеялась, что сумеет скрыть от отца свой приезд, — город О. был слишком мал, чтобы всерьез на это рассчитывать. Скорее она просто об это не думала — и теперь просто смотрела на отца через зеркало, оглушенная звенящей пустотой в голове. Сейчас он повернет голову, на мгновение остановится, вскинув руки, как веснушчатые крылья, чуть наклонится вперед и бросится к ней, стремительный и холодный, как пикирующий на воронье гнездо поморник.
Он повернул голову. На мгновение остановился, вскинув в стороны руки. Чуть наклонился вперед и быстрым шагом устремился в охотничий магазин напротив, к невысокому полноватому человеку, тершемуся у витрины с ножами. Отец что-то сердито воскликнул, и на лице продавца проступило облегчение. Человек обернулся на голос. Отец взял его под локоть, махнул рукой — пойдем. Теперь Яна видела, что незнакомец одет в старую папину ветровку и джинсы, которые пытались погладить. Круглую голову прикрывала древняя шапочка-петушок. Отец придержал человека за плечо, направляя. Тот посмотрел снизу вверх, и в зеркале отразилось вялое, отвыкшее от движений землисто-бледное лицо.
Яна узнала его мгновенно — и закусила губу, намертво давя вопль. Болезненно зашумело в ушах, как будто она нырнула слишком глубоко, так глубоко, что, может, уже и не получится вынырнуть. Зеркало подернула пелена цвета ночного тумана. Теряя равновесие, Яна до боли в ладонях вцепилась в прилавок, переступила с ноги на ногу. Под подошвами, прорываясь сквозь туманную пелену, сквозь монотонный гул под черепом, оглушительно захрустел битый кирпич.
Тусклые иссохшие глаза тяжело провернулись, привлеченные звуком. Яна почти слышала тихий скрип набившегося за глазные яблоки песка, когда они остановились на ярком пятнышке зеркала. Затянутые плесенью зрачки выглянули из мутного стекла и уставились прямо на Яну. Их глаза встретились в пыльном зазеркалье, и во взгляде мужчины вспыхнуло мгновенное узнавание. Его лицо исказилось; он загородился ладонями и закричал.
ЧАСТЬ 2
0
В мягкой мари серебрится проплешина, укрытая мертвой травой, безобидный сухой участок среди пухлых подушек мха. Яна делает шаг — и травяной ковер чуть подается; под ним пробегает невидимая, почти неощутимая волна. Второй шаг. Почва под ногой уходит вниз и тут же возвращается на место. Третий. От неуловимой качки начинает подташнивать; кожа на лбу натягивается до блеска, и волосы кажутся жесткими и колючими. Еще шаг. Яна скалится, приподняв сложенную в трубочку губу. По бровям стекают тонкие струйки пота, но она не поднимает руки, чтобы стереть их. Лишнее движение усилит качку. Шаг. Заплесневелый ковер, рыхло свалянный из мертвых стеблей, шатается, и Яна давится от подкатывающей к горлу рвоты. Дальше. Под ногами — бездна, заполненная непроницаемой жижей, черной, как нефть, вонючей, как канализация. Густой, как кровь Голодного Мальчика. Между жижей и Яной — только травяной матрас. Под ногами прокатываются волны, и матрас поднимается и опускается им в такт. Как будто дышит. Как будто под ним — живое.
Ей надо дойти до середины. И не порвать, ни в коем случае не порвать плесневелую занавесь, скрывающую то, что шевелится внизу.
Не протонуть.
— Давай! — кричат сзади. — Давай!
Яна застывает. Тошнота выбивает слезы из глаз. Бездна под ногами заполнена гниющим заживо временем.
— Ссышь? — с холодным любопытством спрашивает то, что внизу. У черной жижи — голос Голодного Мальчика. У черной жижи его глаза.
Яна чуть сгибает колени. Выпрямляется. Не чуя ног, приседает и выпрямляется снова. И снова. Ритмично. Быстро. Чуть покачиваясь вперед и назад.
Матрас ходит ходуном. Голоса за спиной считают вразнобой. Пять. Шесть. В животе прыгает, как в самолете, попавшем в воздушную яму. Семь. Матрас упруго толкает в ступни и тут же ухает из-под ног. Восемь. Трава под ногами расползается, обнажая сгнившую изнанку. Девять. Матрас ходит вверх и вниз, от серебристого мельтешения хочется закрыть глаза. К горлу подкатывает кислое, и Яна зажимает рот руками. Десять.
— Моя очередь! — орет кто-то за спиной.
Яна, балансируя одной рукой, а вторую по-прежнему прижимая ко рту, пятится назад. Ветер высушивает пот на лбу, над губой, на висках. Ветер подпихивает под локоть. Она пятится, стараясь не дышать, ставя ногу на всю ступню, мягкую, как лапы выпотрошенной игрушки. Не порвать матрас. Не протонуть.
Если она протонет — дома ее убьют.
1
Нигдеев поставил на плиту кастрюлю с водой и отвернулся к окну. В сумерках кубики гаражей казались развалинами игрушечной стены, ненадежно прикрывающей О. от ползущего с моря тумана. В их нестройных рядах светилась пара-тройка робких огоньков — кто-то, распахнув ворота навстречу летнему вечеру, ремонтировал машину, или наводил бесполезный, но желанный лоск, или просто выпивал с друзьями, сбежав от жены. Слабые лампочки, заросшие пылью и потемневшие от выхлопов, были последними стражами человеческого уюта, теплой, доброй обыденности. За ними громоздились, разделенные тусклым зеркалом бухты, черные сопки. На их боках, обращенных к городу, бугрились светлые бульдозерные шрамы. В медленно наползающем сумраке сопки походили на спины больных, но все еще сильных и злобных животных, безнадежно застрявших в мари. Смотреть на них было неприятно, и Нигдеев, прислонившись боком к подоконнику, уткнулся в телефон.