С отцами вместе
Шрифт:
Трое чоновцев спустились с Крестовой горы к станции. Кузя и Пронька отпросились у Васюрки на водогрейку утолить жажду и смочить под краном потные головы, а сам он остался на дороге, недалеко от вокзального подвала, где помещался склад оружия. В ночной тишине ему почудился торопливый стук железа о железо. Стучат, кажется, в подвале. Неслышно ступая, Васюрка подошел к каменной лестнице. Часовым здесь должен стоять машинист Храпчук. Почему же он не окликнул? Неужели уснул старина? Васюрка безбоязненно опустился на три-четыре ступеньки. Дальше непроглядная темень.
— Николай Григорьевич!
Никто не ответил.
Кузя и Пронька выбежали из водогрейки. Раздался чей-то топот, в темноте загремела телега.
— Стой! — закричал Пронька и погнался следом. Дорога шла между высоким забором товарного двора и крутым обрывом Набережной улицы, тут никуда не свернешь. А за товарным двором, где переезд, можно было ускользнуть куда угодно. Проньке нужно увидеть, в какую сторону свернет подвода за переездом, может быть, удастся пересечь дорогу. Хорошо бы закрыть переезд, но ведь у Проньки нет крыльев, лошадь на своих двоих не обгонишь. Хорошо бы одному побежать по следу, а другому перемахнуть линию железной дороги и встретить подводу у реки. Может быть, убегающие попытаются спрятаться в Теребиловке. «Где этот рыжий? — сердился про себя Пронька. — Сзади не сопит, отстал трусишка…»
Кузя не хотел отставать от Проньки, но в темноте было страшно, и он вернулся к Васюрке, а тот послал его к дежурному по станции за фонарем. Теперь с подвала Васюрка не спускал глаз, там находился чужой человек — его нельзя было прокараулить.
На выстрел прибежали из депо Прейс и Мокин. Чекист спросил, в чем дело, вырвал у Кузи фонарь, взвел курок нагана и застучал армейскими сапогами по ступенькам лестницы.
— Ко мне! — крикнул он через минуту.
На маленькой площадке перед дверью склада лежал Храпчук с кляпом во рту, он был без сознания. К нему привалился и стонал соучрабовец Кикадзе. На каменном полу валялись молоток и зубило. Тяжелый засов и замок еще не были сломаны…
Подвода мчалась к переезду. В том месте, где кончается забор товарного двора, один мужчина на ходу спрыгнул с телеги и быстро начал подниматься по лестнице, ведущей на Набережную улицу к церкви. На верхних ступеньках его встретил окрик.
— Кто идет? Пароль?
Не отвечая патрульным, неизвестный перемахнул через перила лестницы и запрыгал по косогору. Тимофей Ефимович выстрелил ему вдогонку, почти одновременно разрядил винтовку и Костя. Неизвестный шумно рухнул и, медленно переваливаясь, покатился вниз.
Фонарь, светивший за забором товарного двора, помог бежавшему по дороге Проньке разглядеть человека, неподвижно лежавшего у телеграфного столба.
— Сюда! — закричал Пронька.
Как только по косогору спустились Тимофей Ефимович и Костя, Пронька заторопился дальше к переезду.
Против церкви помещался приемный покой. Прейс и Мокин принесли сюда Храпчука, у него была проломлена голова. Пока дежурный фельдшер приводил старика в чувство и перевязывал рану,
— Папа, это «белая акация»!
Костя и на этот раз не обознался. Тимофей Ефимович нагнулся к штабс-капитану Орлову. Правая щека каппелевца больше не дергалась.
— Вот и встретились, да поговорить не пришлось!..
Кикадзе, оглушенный при падении от Васюркиного пинка, на свежем воздухе быстро пришел в себя. Посланная из штаба связная Вера Горяева настояла на том, чтобы ему связали ремнем руки. Васюрка, по приказу Зновы, оставался часовым при оружейном складе, а Вера и Кузя повели соучрабовца в штаб. Вера не могла удержаться и заговорила с арестованным:
— Помнишь, сладкоежка, наши ребята в прошлом году осенью поймали тебя около аптеки? Ты тогда хотел у Кости Кравченко винтовку раздобыть… О чем тогда трепался?
Вера слезливым тоном представила, как оправдывался Кикадзе: «Мама послала за каплями датского короля».
Допрос продолжался:
— Скажи, член соучраба, какое лекарство искал ты сегодня у склада оружия? Тебя мама послала? А какой дядя приходил вместе с тобой?
Кикадзе отмалчивался.
— Ему надо сахару дать, а так он неразговорчивый! — заметил Кузя…
Пронька вернулся в нардом на подводе. Путевой сторож объяснил ему, что переезд был закрыт, лошадь остановилась у шлагбаума. Человек, сидевший на телеге, бросил вожжи и скрылся в темноте. Так Проньке представился случай не идти пешком, а ехать…
В штабе то и дело появлялись патрульные, они сообщали командиру Знове обо всем, что случилось. Ленька Индеец сидел у лампы-коптилки, мучаясь от зависти. Сколько ночных приключений, а он все время находится в штабе, как боец резерва. Он никого не догонял, ни разу не выстрелил хотя бы вверх. Не везет ему в жизни. Скоро исполнится шестнадцать, а там, глядишь, и старость подойдет. О чем же он будет рассказывать детям и внукам, если сейчас не сотворит ничего интересного? «Бабам счастье так и лезет в руки, — возмущался в душе Ленька. — Верка Горяева и то доставила в штаб задержанного Гогу Кикадзе…» Ленька жалел, что ему не довелось поехать вместе с Федей-большевичком и Сеней Широких поближе к маньчжурской границе, вот где можно набраться впечатлений — на много лет хватит рассказывать, даже нисколько не преувеличивая…
Письмо давалось Сене с трудом. Он долго что-то шептал про себя, затем смачивал коротенький химический карандаш кончиком языка и старательно переносил на бумагу придуманные слова. Написав одну-две строчки, снова шевелил губами…
В широкие окна общежития коммуны из-за облаков хлынуло солнце. Луч скользнул по стене, пересек портрет Карла Маркса, упал на стол, задержался на Сениной шее, пощекотал ее. Сеня поднял голову и глубоко вздохнул. В огромной комнате пахло сенокосом оттого, что по некрашеному, выскобленному добела ножами полу девчата разбросали свежую траву. Сеня нагнулся, поднял зеленый стебелек, зажал его в зубах. Запах травинки смешался во рту с горечью химического карандаша. Сеня сплюнул под стол, посмотрел на недописанное письмо, перечитал его. Главное еще не сказано…