С Петром в пути
Шрифт:
Не без проволочек Паткуль наконец добрался до Берлина. И стал домогаться приёма у короля Фридриха. Камергер фон Риттау долго водил его за нос, говоря, что его величество король чрезвычайно занят важными делами. Паткуль, будучи нетерпелив и нервен от природы, выходил из себя и однажды чуть не ударил камергера.
— Да кто вы такой, чтобы предстать перед его величеством королём?! — Камергер тоже вышел из себя. — Извольте предъявить ваши верительные грамоты!
— Я генерал-майор его царского величества и тайный советник. Мой повелитель уполномочил меня встретиться с королём и объявить ему доверительные пункты.
— В таком случае вам придётся обождать — его величество примет вас в ближайшие дни.
Ожидание было нетерпеливому
И действительно, через два дня ему была назначена аудиенция. Он горделиво прошёл мимо камергера, не удостоив его поклоном, меж тем как сам камергер низко ему поклонился, и прошествовал в королевский кабинет.
Однако король был с ним сух, хотя и выразил своё почтительное уважение к русскому царю. Стать посредником меж Карлом и Петром в мирных переговорах он не захотел, примкнуть к союзу против шведского короля тоже.
— Я не могу вести переговоры о подписании дружеского союза, о котором хлопочет его царское величество, с особой столь невысоко стоящей, — заявил он без обиняков. — Все документы между государствами должен подписывать либо сам монарх, либо его первый министр.
— Но государь занят при войске, а его первый министр господин Головин замещает его в столице, — слабо защищался Паткуль. — Вот моя полная мочь, — выложил он перед королём инструкцию Петра.
— Это не документ, а всего лишь поручение, — отвечал король с прежней сухостью. — И пришлось Паткулю, пятясь задом и отвешивая поклоны, удалиться несолоно хлебавши.
Он с горечью написал об этом Головину и в ответ получил известие, что царь поручил ему самому вести переговоры с прусским королём и его министрами.
Окольными путями, затратив немало усилий и средств, Паткулю удалось выяснить, что Фридрих прусский состоит в тайных сношениях с Карлом XII и что он не склонен разрывать с ним отношения. Военная слава шведа всё ещё была на высоте. Тем паче что он приступил к Варшаве, затем скорым маршем направился в Саксонию по пятам испуганного Августа. Любитель охоты сам стал дичью. Август решился бросить завоевателю лакомый приз — польскую корону и тем спастись от полного и унизительного поражения.
В замке Альтранштадт под Лейпцигом был подписан тайный договор: Август отдавал польскую корону Станиславу Лещинскому, отказывался от союза с Петром, выдавал шведам русский корпус, находившийся в Саксонии, а также Паткуля, вероломно захваченного его министрами. Словом, подписал всё, что было продиктовано Карлом. Он, например, согласился содержать шведское войско на протяжении зимы, в чём отказывал своему союзнику Петру.
В Москве об этом до поры не ведали. Головин был занят другой докукой — бунтом в Астрахани. Там слух прошёл, что государь Божией волею помре, а начальные люди и воевода астраханский Тимофей Ржевский от православной веры отошли и в люторскую обратились: бороды бреют и голоногие ходят, стрельцов вконец извели, головы им посекли. Православному люду не стало житья от бесчинств воеводских — дерут последнее немилосердно.
Ударили в набат, похватали и покололи всех царских людей во главе с воеводою, особенно досталось иноземцам. И взялись поднимать казаков на Дону и на Яике.
Когда весть о бунте дошла наконец до Москвы, царь, находившийся, как всегда, в пути, повелел фельдмаршалу Шереметеву быть в Астрахани
Была ещё надежда покончить с бунтом миром. Послали переговорщика с царской грамотой. В ней призывалось к покорству и выдаче заводчиков. В противном случае бунтовщики все будут казнены смертию.
В конце концов явились к Москве челобитчики с повинною. Поклонились Головину — так, мол, и так: милуй нас, боярин, виноваты. Но и воеводы царские бесчинства над нами творили, вконец разорили народ, не стало нам от них житья.
Фёдор Алексеевич был по природе добрый человек. Видя такое покорство и слушая о воеводских и чиновных бесчинствах, он чуть не прослезился, думал: милосердием легче загасить бунт, нежели свирепостью. К тому ж склонялся и Шереметев, сообщавший царю, что казаки не склонны поддержать бунтовщиков. Головин получал от него подробные донесения о действиях.
И Шереметев, в свою очередь, написал царю так: «Довольно говорил я с челобитчиками, все кажутся верны и мужики добры. Изволь, государь, хотя себя понудить и показать к ним милость. А послать их к тебе надобно было непременно, понеже гораздо верно уверятся и во всяком страхе и в послушании будут, а нам лучшие воры немного верят. Только и в нас не без воров бывало».
И — небывалое дело — царь внял совету Головина: помиловал челобитчиков, хотя — и всем то было ведомо — свирепо расправлялся с ослушниками и бунтовщиками.
Но огоньки бунта ещё тлели, раздуваемые наиболее непримиримыми из астраханцев. И когда Шереметев со своими тремя тысячами войска был в 30 вёрстах от Астрахани, ему навстречу явились архимандрит Воскресенского монастыря Рувим, строитель Троицкого монастыря, преклонённого Троице-Сергиеву, что знаменит, Георгий Дашков, стрелецкие пятидесятники и десятники, армянские купцы и прочие насельники той округи. Они объявили фельдмаршалу покорность всего народа астраханского. Ан на поверку не так вышло: войско Шереметева было встречено фузейным огнём с кремлёвских стен. Но главные заводчики, удерживавшие Кремль, были быстро опрокинуты и бежали. Шереметев писал Головину: «Здешний народ учинил то всё от неволи, и, конечно, надобно, чтоб здесь было людей воинских больше старого, а Носов — великий вор и раскольник, и ныне при нём все его боятся и в шапке с ним никто говорить не может, и надобно его, и других заводчиков, и Яхтинский полк вывести к Москве: то здешние люди успокоятся и об них тужить не будут. Московского полка бунтовали немногие; только есть из них заводчики, а я без указу выслать их не смею, и надобно, чтоб не разбежались, а удержать их нельзя. Я такого многолюдства и сумасбродного люду от роду не видал, и надуты страшною злобою, и весьма нас имеют за отпадших от благочестия. Как надуты и утверждены в такой безделице!»
Шереметев рвался в Москву и просил отставить его от такого дела, как замирение. Головин отвечал: до полного замирения о том нечего и думать. Да и царь был категоричен, хотя с Огильви были у него постоянные контры, а Шереметев выручал.
Однажды, правда, сильно оскользнулся. Случилось это в Курляндии у местечка Гемауертгоф. Против него действовал шведский генерал Левенгаупт и разбил его в пух и прах. Стыд душил старого фельдмаршала, когда он доносил об этом царю: видел он в том свой недогляд и свою оплошность. Ответ последовал поразительный: «Не извольте о бывшем несчастий печальны быть, — писал ему царь, — понеже всегдашняя удача того людей ввела в пагубу, но забывать и паче людей ободрять». В этом ответе выразился весь Пётр с его широтой натуры. Он знал, как тяжело переживает Шереметев это поражение, особенно после цепи побед, и понимал, что сейчас он особенно нуждается в поддержке. Ведь известно: за битого двух небитых дают. Фельдмаршал продолжал свои жалобы Головину, зная, что тот ему сострадает: ведь они были почти ровесниками — Головин всего на два года старше.