С Петром в пути

Гордин Руфин Руфинович

Жалостно так писал: «И за грехи мои припала мне болезнь ножная: не могу ходить ни в сапогах, ни в башмаках, а лечиться здесь не у кого. Пожалуй, не остави меня здесь». Зная неуступчивый характер Петра, Головин отвечал уклончиво, что-де не приспело ещё время и государь такою просьбою будет недоволен. «А полагаю, излечит тебя царская милость: пожаловано тебе 2400 с лишком дворов, прибавка деньгами, а сын твой из комнатных стольников жалован в полковники». На радостях фельдмаршал обещал Головину вовсе исцелиться и более не хворать.

— У меня, у Головина, голова ныне болит более от казаков, — признавался он Шафирову. — Они никакой власти над

собой не признают, а единый для них повелитель есть бог наживы Плутос. И управить их никто не в силах. Вот и гетман Мазепа опять жалуется мне на бесчиние казацкое. Да из понизовых городов жалуются, також и персияне чрез мурз своих.

Жаловался Мазепа, жаловался воевода князь Пётр Дашков. Казаки уходили с Дона, сбивались в ватаги, грабили всех кого ни попадя, угоняли лошадей у ратных людей. Рассевали воровские слухи: «Теперь нам на Дону от государя тесно становится. Как он будет на Дону, мы его приберём в руки и продадим турецкому султану. А прибрать его в руки нам с малыми людьми свободно: ходит он по Дону в шлюпке с малыми людьми».

Гетман жаловался Головину: «О злом намерении проклятых запорожцев... как великому государю, так и вашей вельможности я писал и никакого ответа не имею...» А что ему отвечать, думал Головин. Понимает, шельма, что у нас ныне руки связаны и до Запорожья нам не досягнуть. Написать ему, чтоб управил своей силою, через старшину — он и сам это знает. Так что лучше смолчим. В конце концов он разгадает причину нашего молчания и оставит жалобы, а примется действовать.

Но слухи о воровских намерениях казаков ширились, и тогда решено было послать к Мазепе прибыльщика Курбатова, царского фаворита, с наказом не попущать. Но гетман стал опять жаловаться: запорожцы-де надумали соединиться с крымчаками, а потому надобно немедля двинуть из Каменного Затона два либо даже три полка пехоты, дабы пресечь эти их злодейские умыслы. Царское же жалованье запорожцам посылать не им, а ему, гетману, а уж он разберётся, что с ним далее делать.

Но жалованье запорожцам переслали не ему, а вручили стольнику Протасьеву, и он отправился в Запорожье с наказом, чтоб казаки присягнули на верность великому государю, тогда-де и жалованье получат.

Всё напрасно! Казаки государю крест отказались целовать: целовали-де прежде, а что взяла их сумнительность от многих московских переговорщиков к султану и крымцам мимо их Сечи. Вот пока они не дознаются, о чём ведутся сии переговоры, они вновь креста на верность целовать не станут. С тем Протасьев и отбыл.

Время шло, и ничего не менялось. Головин чувствовал своё бессилие поправить дело и оставлял многочисленные гетманские жалобы без ответа либо отвечал неопределённо. Идёт большая война, полки надобны его царскому величеству, и для того послать в Запорожье нельзя. В Каменном же Затоне гарнизон оголять неразумно, и его царское величество этого не дозволяет. А коли он, гетман, чувствует великое затруднение, то пусть будет к Москве для совету.

Но Мазепа не поехал, а в первые дни нового 1705 года написал Головину: «Запорожцы ни послушаний, ни чести мне не отдают, что имею с теми собаками чинити? А всё то приходит от проклятого пса кошевого, который такую в себе хитрость имеет, что всегда, собрав к себе сначала атаманов, приватно поговорит, потом раду собирает, в которой будучи наполнены его духом, то кричат и говорят, что им велит. Для отмщения ему разных уже искал я способов, чтоб не только в Сечи, но и на свете не было, но не могу найти, а вот от дальнего расстояния

и некому поверить».

«Опять маятник. Опять маята с ним. А с кем обретёшь равновесие? — по привычке думал Головин. — Пётр скачет из Гродно в Вильно, из Вильны в Ков но, из Ковны в Митаву, из неё в свой разлюбезный парадиз. Командует, ободряет, распекает, учит, плотничает, чертит... Последнее время появилось у царя новое увлечение — токарное. Приказывает возить за собой токарный станок и точит на нём разные вещи. Притом так мастеровито, что заядлые токари дивятся. В государственные дела мешается мимолётом, доверяя всё ему. Вроде бы и хорошо: сидит на месте, при супруге и домочадцах. Ан и в нём, в Головине, зуд странствий появился, и всё от беспокойного царя».

Сыновья повзрослели, все они по отцу унаследовали графский титул. Старший Николай пережил всех, царь увлёк его морским делом, он стал адмиралом и кавалером и умер в 1745 году в Гамбурге; средний Иван ненадолго пережил отца и успел стать стольником и приобрести инженерство. Ну а младший, Александр, умер, будучи флота капитан-лейтенантом...

Сейчас Головин чесал в затылке: пришло время платить по обязательствам, а казна была опустошена. Где взять 30 тысяч рублей, обещанных по договору литовским послам? Договор этот заключил он, Головин, будучи ещё в лагере в Шлотбурге, и трактовал о совместных военных действиях против шведов. Литовцы, правда, обещали снабжать российское войско провиантом и обязательство своё с грехом пополам исполняли, зато за деньгами в Москву являлись неукоснительно. Однако снарядили ли они вспомогательный корпус — что-то не слышно.

С Францией отношения не ладились. Посланник Жан де Балюз попросил у него аудиенции, так и не добившись союза против цесаря. Такой союз был против российских интересов, и Головин его отверг, а Пётр с ним согласился. Балюз был в обиде за своего монарха, век которого, впрочем, клонился к концу.

Фёдор Алексеевич принял его в своём загородном дворе. Француз был огорчён и этого не скрывал. У него были верительные грамоты, подписанные самим королём-солнце — Людовиком XIV. Они там, у себя в Париже, полагали, что могущество Франции и её короля служит залогом осуществления всех её интересов.

— Но позвольте, маркиз, — говорил Головин де Балюзу, — мы весьма почитаем вашего короля, его царское величество лично выразил своё почитание в грамоте. Однако не можем же мы стать во враждебную позицию к нашим союзным государствам, каковыми являются Дания, Польша, Голландия, Англия и вот теперь королевство Пруссия, — с ним мы ведём переговоры. Пусть Франция блюдёт свой интерес, а мы не отступим от своего. Тем более что и ваш повелитель не склонен примыкать к нашему союзу против Швеции. Помяните моё слово: Карл Воинственный, как я его называю, ещё наступит вам на пятки, а то и на любимую мозоль вашего повелителя.

— У моего повелителя нет мозолей, — с обидою произнёс маркиз, не понявший иносказания.

— Бог свидетель, я не лобызал ни ступней, ни рук короля-солнце, — совершенно серьёзно произнёс Головин, — однако так говорится. Не сомневаюсь, что король держит в холе свои руки и ноги. А наш царь гордится своими мозолями — они у него изрядно загрубели и на руках, и на ногах. Он трудится, как простой плотник, а своими ногами отбивает версты в воинских походах.

— Да, я премного наслышан о трудовых доблестях его царского величества, — кисло улыбнулся француз. — Но ведь он уподобился простолюдину, а монарху не подобают столь низменные занятия.