С Петром в пути
Шрифт:
— Где ж она теперь? Не могли же её казнить, царскую-то дочь?
— А в Девичьем монастыре за Москвой. В строгом затворе. Стрельцы её стерегут. Так что и сильные мира сего страждут из-за своей любви к власти, властолюбия своего.
Не удивился тому, что о судьбе царевны Залман-Зиновий не наслышан — толки о ней пресекались и уста замыкались.
И Павел Шафиров не переставал изводить его своими кощунственными речами. Вот-де просвещённый князь Василий Голицын так объяснял убеждённость простолюдинов во всемогуществе Бога: в стародревние времена жрецам было проще всего валить всё на него, ибо других объяснений в ту пору не знали. А потом человечество стало прозревать
— Ну и что? Отчего я должен верить этим объяснениям? Бог сотворил — просто и понятно, а эти учёные толкования поди ещё разберись...
«Нет, его не сдвинешь», — убеждался Павел. С Богом ему и в самом деле проще, и мысль спит себе спокойно, не пробуждаясь никогда, не тревожа естество. И отступился. А с другими бывшими единоверцами он вступать в подобные разговоры опасался, зная, сколь ненадёжны. Копьевы, с которыми породнились Шафировы, отдав свою дочь за Петра, занимались себе торговлей и богатели. А потому и знать ничего не знали, на своём Копельмановском прошлом раз и навсегда поставили крест. Осьмиконечный, разумеется. Веселовские, три брата, отличавшиеся толковостью и знанием языков, делали карьеру уже на дипломатическом поприще. С остальными же бывшими смолянами его уже не связывало ничего: иные ровесники давно лежали в земле, а с их отпрысками его тем более ничего не связывало.
Меж тем на Москве было беспокойно. Невзирая на лютование князя-кесаря Фёдора Юрьича Ромоданского, пошли толки о том, что стрельцы подкопались под Девичий монастырь, желая снова призвать во власть царевну Софью, которая им мирволила. С таковым намерением из Азова и Великих Лук объявились в Москве беглые стрельцы и стали мутить посадских.
Царь указал оставить в Азове четыре стрелецких полка и шесть солдатских, а всего тех стрельцов было сверх двух с половиною тысяч, ведено было им заняться городовым строением, к чему они были непривычны. Да и на Москве оставались у них семьи и доходные промыслы, сытая спокойная жизнь безо всякого принуждения. А тут — на тебе: зиму и лето в басурманской стороне со скудным харчеванием, да и того гляди жди возвращения проклятых турок, кои захотят отбить Азов.
Возмущение зрело. Во всём винили царя-антихриста, спознавшегося с иноземцами и пренебрёгшего своим православным людом.
Беглые стрельцы били челом начальнику Стрелецкого приказа князю Ивану Борисовичу Троекурову: жизнь-де наша несвычна, невмоготу она, против обычаев...
— Да как вы смели бежать государевой службы! — заорал на них боярин и ногами затопал в красных сафьяновых сапожках. Страховиден из себя стал: глаза выкачены, кровью налились, будто вот-вот выскочат, брюхом трясёт, брызги изо рта летят. Окружили его дьяки и подьячие, головами укоризненно качают.
— Будь милостив, боярин, — знай себе твердят стрельцы, — нету более нашей мочи, оборони нас от таковой тягости.
Обернулся боярин, стал шептаться с думным дьяком Акифьевым.
Дьяк оборотился к стрельцам и молвил:
— Хоть боярин и зело гневен, но велел избрать четырёх особо доверенных для переговоров. Пусть и они завтрева сюды придут, и тогда будем с ними разговоры разговаривать. Да подайте челобитье на бумаге.
На следующий день подали челобитье. В нём были жалостливые слова: «А в Луцком уезду для прокормления хлеба по миру многие просились, а нас не отпускали; а которая наша браты ходили кормиться именем Христовым, и те от нас многие батоги биты перед Разрядом».
— Только боярин не разжалобился, а велел выборных взять под караул, а остальным возвернуться, отколь бежали: в Азов либо в Великие Луки.
У боярских хором волновалась
— Доколе нам муки терпеть! Пойдём полками на Москву, взбунтуем народ! Ослобони нас, боярин! Жалованья не видали!
Когда четверых вывели, толпа вскипела. Люди бросились на стражей и вырвали из их рук своих полномочных.
— Не покоримся!
— Бунтуй, братья!
И неожиданное:
— Царь-то сгинул в Неметчине! Без царя мы нынче. Наша воля возьмёт!
В самом деле, по Москве ползли и ширились слухи, что царь Пётр не возвратится более в Москву, что он в немецкой стороне прижился и она ему люба. И на немке обженился.
Царь-кесарь и Тихон Стрешнев, управлявший Разрядом, то есть всеми служилыми людьми в государстве, а потому и оставленные «на хозяйстве», ослабили вожжи. Боярин Лев Нарышкин ударился в запой, а затем в болезнь и устранился от дел.
Ромодановский отправил гонца к Петру, извещая о волнении стрельцов и о том, что по Москве кто-то распускает слухи про царское онемечивание.
Пётр не помедлил с ответом:
«Письмо ваше государское я принял и, выразумев благодарствую, и впредь прощу, дабы не был оставлен. В том же письме объявлен бунт от стрельцов, и что вашим правительством, и службою солдат усмирён. Зело радуемся, токмо зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил, Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях (в Преображенском). Для сего и Автамона (Головина, начальника Преображенского полка) взял, что не для этого? А буде думаете, что мы пропали, для того, что почты задержались, и для того, боясь, в дело не вступаешь: поистину скорее бы почты весть была; токмо, слава богу, ни один не умер, все живы. Я не знаю, откудова на вас такой страх бабий! Мало ль живёт, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Николи ничего ожидать с такою трусостью, пожалуй, не осердись; воистину от болезни сердца писал».
Ненадолго утихомирилось. И подкопа стрелецкого под монастырь, где томилась царевна Софья, не обнаружилось. Зато будто бы обнаружилась грамотка её, в коей писалось: «Теперь вам худо, а будет впредь ещё хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя ничего не слышно». Пуще всего боялись государя, зная, как он крут. Впрочем, опасались и князя Ромодановского, тож лютовавшего в Преображенском приказе.
Молва летела из ушей в уши, стрельцы четырёх полков сбирались идти походом на Москву. Их-де призвали царевны, обитавшие в кремлёвском верху. Царевен было немало. Бесплодные старухи царевны, сестры благоверного царя Алексея Михайловича — Михайловны, его дочери — Алексеевны, и все безместные, все не пристроены... Алексеевны, правда, все талантами обзавелись, любовниками то бишь. Более из обслуги, не свыше спальника. Иных радостей не ведали, да и эта — воровская, в жестокой тайности.
Одна Софья из затвора выбилась и, как была смелей и башковитей сестёр, примазалась к братцу, недолгому царю Фёдору Алексеевичу. В те поры приблизил он к себе князя Василья Васильевича Голицына по достоинствам его, ума дальновидного, а не по родовитости, хотя и ею бог его не обидел. Вот Софья с ним и спозналась и его умом правила после кончины братца.
Теперь сёстры-царевны исподволь мутили стрельцов. Переносчицами стали стрельчихи, из уст в уста, бумажка к бумажке. Стрельчихи те без мужей остались: мужья по окраинным городам мыкались. А без мужей, вестимо, худо, ребяток нарожали, их кормить-поить надо, обувать-одевать. А баба что? У ней оружья-то — ухват да люлька, ещё метла. Язык, конечно, тоже стреляет, да в дичь не попадает.