С Петром в пути
Шрифт:
Но верфь по-прежнему властно притягивала его. И иной раз, увлёкшись, он отмахивался от очередного приглашения. Тем более что строительство фрегата подходило к концу, осталась какая-нибудь неделя, и можно будет спускать его на воду.
Осталась малость — доделки, неизбежные при всяком строительстве. Но и этой малости пришёл конец. И 16 ноября наступил торжественный день — день спуска на воду фрегата «Св. апостолы Пётр и Павел».
Вот это был праздник так праздник, всем праздникам праздник. С утра все принарядились. Загодя была заготовлены ракеты для огненной потехи. Фрегат красовался на стапелях, сияя свежепросмолёнными
— Пускай! — прозвучала команда, и тросы, удерживавшие фрегат, были обрублены. Корабль дрогнул, помедлил, как бы раздумывая, а затем двинулся к воде, всё убыстряя и убыстряя бег, желая как можно быстрей оказаться в родной стихии, и наконец с шумным плеском обрушился в воду, вздымая пену и фонтан брызг.
— Виват! — стоусто взметнулось в воздух, приветствуя крещение корабля, а за возгласом в небо полетел затейливый фейерверк, расцветивший его. И все звуки покрыл пушечный гром.
Пётр радовался как дитя. Два месяца и одна неделя понадобились российским корабелам для того, чтобы по всем правилам построить и оснастить фрегат. То было ученье с практикой, а такое не забывается.
Не все волонтёры оказались на высоте. Бояричи-стольники, коих царь велел отправить на учение в Голландию, обосновавшиеся в Амстердаме прежде прибытия Великого посольства, взбунтовались. Им трудовые тяготы пришлись не по нутру, они привыкли в хоромах нежиться на пуховиках и помыкать своими холопами. Они было вознамерились сбежать, но Пётр распорядился изловить их и заковать в железа.
Виниусу он написал: «Стольники, которые преж нас посланы сюды, выуча кумпас, хотели к Москве ехать, не быв на море. Но адмирал наш Лефорт намерение их переменил...»
Но ведь нет предела совершенству. И прослышав, что в Англии наука корабельная поднялась едва ли не выше голландской, Пётр засобирался за море.
Глава девятая
У БОГА ЖИЗНЬ УБОГА
Как птица, покинувшая гнездо своё,
так человек, покинувши и место своё.
Сытая душа попирает и сот, а голодной
душе всё горькое сладко.
Железо железо острит, и человек
изощряет взгляд друга своего.
Мы в Амстердаме городе... что чиним не от нужды,
но добраго ради приобретения морского пути...
Павел Шафиров то и дело справлялся, нет ли вестей от сына Петра. Вестей, однако, от Петра не было, а с Великим посольством в Посольском приказе сносились довольно регулярно. Из
Андрей Андреевич Виниус, правивший Сибирским приказом взамен Фёдора Головина и получавший письма от самого государя, тоже ничего не ведал о возвращении посольства. Сказал только:
— Родители пекутся о детях своих, дети же о родителях нередко позабывают.
Так оно, так. Уж и год прошёл, два, а Пётр написал ему всего три раза. И то в немногих словах. Разумеется, ему недосуг, он при Фёдоре Алексеевиче, своём крестном, а Головин безотлучно при особе его царского величества. Можно только догадываться, каково там суетно.
— Да-да, в повседневных трудах, — подтвердил ему Виниус. — Государь наш не знает ни минуты покою. Слышно, отладили фрегат по тамошней науке. Должно, уже спустили на воду.
Лев же Нарышкин в ответ на вопросы надменно молчал. Более всего ему придавало весу то, что его племянник, сын его покойной сестрицы Натальи Кирилловны, царицы, есть царь и самодержавный государь всея Руси. И он, Лев Нарышкин, его волею оставлен править государством сообща с королём Фридрихусом, который больше по карательной части. Павел Шафиров был его подначальным, мелкой сошкой, да к тому же окрещенец, из жидов. А жиды, известно, племя отверженное и бесправное. Сей же Павел по хитроумию своему обратился в православие. Но небось в душе-то, в душе всё ещё последует законам Моисея. И мирволить ему, как мирволит Фёдор Головин, он не собирается, равно и входить в какие-то беседы.
Павел, однако, не набивался. В самом деле: какую-то малую часть его души занимала вера отцов. А вообще-то довольно с давних пор он во всех своих верах был поколеблен.
Еврейский бог — ха! — вещал Моисею из горящих кустов неопалимой купины. Похоже, после этого он совершенно устранился от участия в судьбе своего избранного народа. Народ этот выносил великие муки по воле этого самого Яхве. А он закрыл свои будто бы всевидящие глаза.
Время от времени Павел захаживал в потаённую синагогу для душеполезных бесед с исправлявшим должность раввина реб Залманом.
— Ну скажи на милость, Залман, куда смотрит Яхве?
— Куда надо, туда и смотрит, — уклончиво отвечал реб Залман, в святом крещении Захарий Петрович. — А что?
— Как «а что»?! — взрывался Павел, бывший Поэль. — Что претерпел народ Книги?! Какие унижения, какие пытки и смертоубийства! За что-о? Уж не за то ли, что иерусалимские первосвященники вкупе с чернью требовали от Пилата: распни его! Распни Иисуса, который был, оказывается, сыном Божиим, мошиахом-мессией, а они этого не распознали, Яхве им не нашептал?
— Откуда мне знать? — простодушно отвечал реб Залман. — Простому человеку недоступны тайны Всевышнего.
— Но ты же не простой человек, ты служитель Божий. Тебе-то должно быть всё открыто.
— О-хо-хо, — вздыхал реб Залман, — если бы он открыл мне свои намерения или хотя бы посоветовался со мной, я бы дал бы ему дельный совет: собрать весь народ рассеяния на Земле обетованной, дать нам потрудиться на ней и сбирать её плоды.
— Ну а православный Бог, возносишь ли ты ему свои молитвы, откликается ли он на них?