С Петром в пути
Шрифт:
Фёдор сочинил грамоту. В ней от лица царя — великого государя и князя — объявлялось: он отвергает кандидатуру принца Конти как неугодную дружественным христианским государствам, объединившим свои усилия в противостоянию султану турецкому и хану крымскому, врагам креста и Христа. Король французский Людовик XIV любится с султаном и ханом, и принц того же желает. Великий государь зело опасается, что если принц будет избран, то и Вечный мир с Польшей станет под угрозою.
— Отдельную цидулу отправь Алексею Васильеву Никитину. Он, сколь мне известно, человек разумный и обстоятельный. Пане и панов запугает: ежели они изберут
Вышло, как желалось Петру: сейм избрал Августа Сильного. Сильным его нарекла молва. Он и в самом деле обладал недюжинной силой: подковы гнул, равно и толстые медные монеты. Силён он был и мужской силой, а потому список женщин, кои понесли от него, продлился далеко за две сотни. Он не брезговал ни простыми крестьянками, ни дворянками, ни княгинями, ни графинями, ни немками, ни полячками, ни шведками, ни еврейками.
— Женщина, какова бы она ни была, остаётся женщиной, — говаривал он, и когда он встретился с Петром, на их совместных пирах он то же внушал царю. И довольно успешно. «Плотский грех угоден Богу, ибо исходит от естества человеческого, — ещё говорил он. — Угоден потому, что детороден».
Андрей Виниус, состоявший в переписке с царём, писал ему: «Я с тем новым королём вашу милость господина моего, яко кавалера болши к немецкому народу, нежели к петуховому склонному от всего сердца поздравляю».
Август не помедлил вступить в Польшу со своими саксонцами и тотчас объявил всем полякам, что принял католичество, дабы быть им угодным.
— Ополячился, дурак люторский, — прокомментировал Пётр. — Ежели и дале будет он им угождать, то они примут его за слабого льстивца и выйдут из повиновения. Поляки — народ шаткий, бурливый.
Пётр послал ему поздравительную грамоту. Резидент Алексей Никитин не помедлил отписать, как он на неё отозвался: «Его величество король Август II шлёт братские чувства великому государю и царю Московскому и поклялся сильною клятвою быть с ним заодно против врагов Христова имени и честного Святого креста. И что в самое сердце его запало быть единым с ним...»
— Ну, насчёт сердца это он загнул, — отозвался Пётр, — однако чую: мы с ним сойдёмся, коли свидимся. Вести, кои из Дрездена, столицы его, приходившие, мне о том говорят.
Было. Сошлись. Однако позже, когда шведский король Карл XII принудил его, поджав хвост, бежать из Польши, он объявил ему свою полную покорность, лишь бы сохранить за собой Саксонию, и предал Петра.
— Брат Август силён в пиру да в постели, на словах, а не в деле, — отозвался будто бы Пётр.
Долго бражничали и обнимались они с курфюрстом Бранденбургским Фридрихом. Уже все сроки вышли, «однако пришло время расставаться: пиры да охоты до поры тешат».
Напоследок хозяева постарались: устроили грандиозный огненный спектакль в угоду бомбардиру и фейерверкеру Петру. И до того исхитрились, что выписали в небе орла двуглавого и надпись огненную: «Виват, царь и великий князь Пётр Алексеевич!»
С тем и отбыли.
Глава
РУССКИЙ ПЛОТНИК ПЁТР МИХАЙЛОВ...
Светлый взгляд радует сердце, добрая
весть утучняет кости. Ухо, внимательное
к учению жизни, пребывает между мудрыми.
Отвергающий наставление не радеет о своей душе,
а кто внимает обличению, тот приобретает разум.
Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли;
а всё от того: показать вам пример и хотя бы под
старость видеть мне достойных помощников и слуг Отечеству.
Впереди была Голландия, куда Пётр давно стремился. Учил в Немецкой слободе голландский язык. Учителями его были Карстен Брант и Франц Тиммерман, кои и в корабельном деле были доками, и доктор ван дер Гульст, пользовавший ещё юного царевича. В Архангельске толпились голландские корабли, голландские матросы и плотники. У всех у них Пётр перенимал корабельную науку и язык. И в том и в другом довольно преуспел.
Теперь ему не терпелось поскорей достичь пределов столь славного государства, и он погонял посольство.
Уже и зима с её морозами, и весна с её распутицей были забыты, уже земля распушилась зеленью и цвела, цвела вовсю, уже и лето вплотную приблизилось к ним, обдавая своим первым жарким дыханием, а они всё ехали и ехали, истирая ободья колёс.
Остановились ненадолго в местечке Коппенбрюгге, дабы похарчеваться. Тамошний замок был не очень велик и казался скорей возведённым не для отпора врагу, а для увеселений. На его внутреннем дворике виднелись кареты и иные экипажи, у коновязей обихаживали привязанных лошадей дородные конюхи. По всему видно было, что замок был полон знатных особ: лакеи в богатых ливреях поминутно выбегали наружу, доставая из экипажной поклажи нечто понадобившееся господам.
Нескончаемый обоз вызвал естественное любопытство обитателей замка. Оттуда показался церемониймейстер в сопровождении двух слуг с целью просить господ путешественников пожаловать в замок.
— Просят — иди, — сказал Лефорт. — Их человек говорит, что в замке главенствуют знатные дамы. Дамы! Дам должно ублажить.
— Не пойду, ну их! — Пётр решительно помотал головой. — Чего ради застревать тут? Не пойду, — упрямо повторил он.
— Ты, государь, вовсе не русский царь, а десятский, ну пусть боярин, — продолжал настаивать Лефорт. — Чего тебе скрываться?
— И так зело помедлили. Голландия завиднелась, недосуг церемонии разводить, — продолжал упрямиться Пётр. Но что-то в его тоне надломилось; любопытство, коим щедро наградила его природа, начало брать верх — Лефорт предпринял последний натиск, и Пётр сдался.
— Да уж ладно. Однако ты, Фёдор, и вы, Шафиров с Вульфом, айда со мною. Сведайте в доподлинности, кто зовёт-то.
Отправился Пётр Шафиров.
— Там курфюрстины, две Софии — София Ганноверская и её дочь София Шарлотта Бранденбургская, — доложил он, возвратившись. — Уже и слух докатился, что его величество государь Пётр Алексеевич находится своею персоною в наличии.