С Петром в пути
Шрифт:
Решено было так. Во главе посольства станут трое: любимец царя живой общительный бражник Лефорт, дебошан французский, как его именовал князь Борис Куракин, обстоятельный и надёжный Фёдор Головин, на которого ляжет главное ярмо, и думный дьяк Прокопий Возницын, выдающийся своею дородностью. Впрочем, на дипломатическом поприще он всё-таки преуспел: тянул лямку в Польше, Венеции, Австрии и Турции, там и обтесался.
Послы именовались великими и полномочными; при них, в обширном штате, скромная персона — десятский Пётр Михайлов — отличался разве что ростом аккурат сажень с хвостиком. Лефорт был тоже долог, да поменее. А потому прячься не прячься, таись
Указ о Великом посольстве был выпущен 6 декабря 1696 года. Но уж оно начало обрастать людьми и вещами под главным смотрением Фёдора Алексеевича. Сказать по правде, ему, а не дебошану Лефорту доверил Пётр наполнение посольства всем необходимым, хотя Лефорт почитался главным послом. Считался-то он считался, а предусмотрительностью и основательностью Головина не отличался. Меж тем Головин вникал во всё, стараясь ничего не упустить.
Подсчитал, сколь понадобится людей, какого звания и полезности обозных, конюхов, возков, телег и экипажей, цирюльников, лекарей и лекарских помощников, толмачей, подьячих, попов, даже карлов для забавы и представительства. Не забыл и меховщиков: мягкой рухляди положено было взять несколько возов аж на 70 тысяч рублей. То были и подарки, была и валюта.
Стал подсчитывать — ахнул: набралось близ трёхсот человек, самых необходимых. Без солдат-преображенцев, военной охраны, к примеру, никак нельзя было обойтись. Да и без остальных — все полезные люди, исключая, может быть, четырёх карлов. Но они много места не займут и остальных не объедят, и всё-таки развлечение да и представительство.
Тут уж дело нашлось и для тайного секретаря Головина Петра Шафирова, который был им отличен да и царю был представлен, и Пётр его оценил. Он был включён в посольство как переводчик, едва ли не старший. Шафирову были поручены некоторые подсчёты: сколь и какого провианту заготовить, сколь и какой посуды взять, сколь лошадей упряжных и верховых понадобится. В помощь ему приданы были трое подьячих посмышлёней.
Подсчитали — в страх пришли. Выходило — на подъем сверх тысячи упряжек. Это же не на одну версту обоз растянется! Голову-то ладно, а вот как хвост соблюсти? Чтоб не отбили, чтоб волчья стая не напала...
За всеми этими хлопотами год ушёл и новый настал — 1697. Почти четыре месяца вожжались, таково было дело. И еле-еле управились. Государь Пётр Алексеевич тоже не сидел без дела. Начать с того, что он исписал бумагу расчислением, сколько и чего закупить в тех странах, где побывает посольство. Сколько нанять в службу и каких искусников иноземных, сколь издержать денег на материи и сукна и какие, сколько положить содержания разным чинам посольства...
Да, всего много считали и пересчитывали, то и дело добавляя то, о чём запамятовали.
«Изнемог я, — признался сам государь. — Мнилось — всё просто, ан гору перевернули».
День отправления близился. Однако ночью февральскою в Преображенском случился аларм [31] . Заколотили в ворота и кулаками, и чем-то тяжёлым.
— Кого несёт? Чего колошматите, черти?! — заорал сержант-преображенец. — Покой государский тревожите. Вот я на вас фузилёров выпущу!
31
Аларм — тревога.
— Отчиняй,
Калитка со скрипом отворилась. Сержант светил фонарём в лица. Узнал: государева Стремянного полка пятисотский Ларион Елизарьев и пятидесятник Григорий Силин.
— Буди государя, — сказал Елизарьев, заводя своего взмыленного коня, — да пусти нас куда ни то в тепло. Морозно ведь.
Коли такой аларм, надо будить, хоть и боязно. Видно, и впрямь слово и дело.
Вскоре выглянул Пётр во всём нижнем. Сна на нём не было.
— Говори, Ларион.
— Беда, великий государь! Иван Цыклер злоумыслил тебя порешить. И заговор составил: нас с Гришкой хотел втянуть. Мы его слушали да головами кивали, а как он отошёл да спать завалился, мы на коней, тебя упредить, чтоб один не ездил никуда. А подговаривал он при нас Ваську Филиппова тебя изрезать да Фомку Ефремова из пищали в тебя пальнуть. А ещё Преображенское подпалить.
— Ступайте в караульню да поснедайте там чем бог послал. Ужо я распоряжусь.
Заговорщики были повязаны. Пётр вспомнил, что Иван Цыклер был приближен Софьей и Шакловитым, но потом будто бы раскаялся да и перекинулся на сторону Петра. «Змей потаённый, — скрипя зубами, думал он, — чуял я, что затаился он, притворщик. Указал послать его в Азов, а он звон что задумал, заместо Азова зажечь бунт».
Такова натура — мгновенно раскалился. Повелел князю-кесарю учинить строжайшее следствие и сам при нём присутствовал.
А в памяти... Да, в памяти живо воскресло то, давнее, однако неизглаженное. Да и можно ли такому изгладиться, да ещё в цепкой детской памяти? Ему тогда и десяти лет не исполнилось. Ужас того дня — 15 мая 1682 года — проник в каждую клеточку и отозвался нервным тиком. На его глазах обезумевшие стрельцы бросали на копья, рубили саблями и бердышами дорогих ему людей, братьев матушки Натальи, Артамона Сергеича Матвеева, многих-многих. Едкий запах человечьей плоти и крови трепетал в его ноздрях. Казалось ему, он никогда не отпустит, не развеется.
Всё это зажглось и горело в нём сейчас. Нет, он никогда не остудится. Он терпит стрельцов до поры до времени. Он отодвинет их от себя, отказав им в доверии раз и навсегда. К тому ж они никудышные вояки, и в их рядах постоянное гнездо заговорщиков.
Вырвать. Вырвать с корнем! Батюшка им мирволил — другого войска у него не было. А они все и сторговались, обрюхатели, несут службу спустя рукава. А этот Цыклер! Он из иноземцев, а уж выслужил себе полковничий чин и дворянство. Азов ему оказался не по нраву, желает обретаться на Москве, сытно есть и бражничать. Будет ему всё дано: жрать будет расплавленное олово, а пить конскую мочу. Самой лютой казнью надо извести заговоры и крамолу.
Он скрипел зубами, придумывая, какой казнью казнить Цыклера и его соумышленников. Казнь должна быть лютой, дабы запомнилась на многие лета.
— Но у сего ядовитого растения должны быть и плоды и семена. Доискаться! — гремел он. — И Лопухина непременно замешана. Умаления своего они не потерпят, за Дуньку свою вступятся. Всенепременно доискаться!
Застенок был устроен в Преображенском. Там были все пыточные орудия: дыба, колесо, жаровня, щипцы, колодки, ну и плети, батоги, кнуты и иная мелочь; распоряжался всем этим хозяйством князь-кесарь, он же король Фридрихус Прешбургский Фёдор Юрьич Ромодановский. Он был суров и не ведал жалости. Да и о какой жалости можно помыслить, когда дело идёт об умышлении на жизнь самого государя?