С Петром в пути
Шрифт:
Это было резонно, и Пётр согласился. Меж тем из Воронежа доглядчики извещали, что работа стопорится за нерадивостью некоторых начальных людей, которые водку хлещут, а дело не блещет.
Царь неистовствовал. Он порешил немедля отправиться в Воронеж: в Преображенском надсмотрщиков хватало.
— Монетный двор ставить за Казанским собором, в изглавии Никольской улицы, дабы с Печатным сообщался, — наказывал Пётр князю-кесарю, королю Прешбургскому Фридрихусу. — Управишь государством по справедливости, обид напрасных никому чинить не будешь, яко монарх милосердный. А я твоему величеству буду исправно доносить о течении корабельных дел.
Князь Фёдор Юрьевич
— Так что, господин бомбардир и капитан, исправлю свою должность с родным значением. А ты изволь докладывать моему величеству, как я есть доподлинный король, без промедления, потому как народ московский знать должен, каково строение судов движется. — Стрелки усов его при этом всползли вверх, и в лице появилась некая значительность.
— Исполню всё в точности, ваше королевское величество, так что не сумлевайтесь!
И с тем отбыл. Крытый возок вёз его в Кокуй — Немецкую слободу. Там был Франтишек, Франц, либер брудер. Но не к нему стремился всем естеством своим царь-бомбардир. Аннушка Моне крепко занозила его сердце, Аннушка-приманушка. Отъехав, не увидевши, не попрощавшись, он не мог.
Да, хороша, хороша. Персиковое личико, тонкие брови вразлёт, голубые глаза, полные манящие губы, и точёный стан... Ну просто мадонна с итальянской картины, отобранной среди прочих картин у опального князя Голицына. До того заполонила сердце, что в порыве страсти брякнул: «Я на тебе женюсь, Аннхен!» Брякнул, а потом, по правде говоря, пожалел. Да сама Аннушка, похоже, не восприняла это всерьёз.
Ей, разумеется, льстило, что русский царь от неё без ума. Прямо-таки без ума. Она воспринимала это, как истая мещаночка, с чисто практической стороны. А Пётр пылал как юноша. Ничего подобного к своей Евдокии он не испытывал. Она, Дунька, была чурка, скучным-скучна. А Аннушка — о! О! О! Огонь палящий.
Да, она умела отдаваться. Вот ведь успела накопить кое-какой опыт. Откуда и где — Бог весть — Пётр не задумывался, всё это было внове.
Она же более уступала ему. Можно ль было устоять — невинный штурм унд дранг [28] . А уж потом она стала изнемогать. Он был — как бы это сказать — чрезмерен. Всё для неё в нём было велико, всё. Носить его на себе она была не в силах. Носить-то носила, куда денешься, но приходила в тягостное изнеможение. Непомерен!! Не по ней. И потом, трезвая немочка, она понимала, что не быть ей русской царицей. А потому, пока царь ещё пылал, она старалась выговорить кое-что себе из вещей, денег и ценностей.
28
Штурм унд дранг — Буря и натиск (нем.).
Молодой царь был щедр, как всякий любовник в зените своей страсти. Подарки сыпались на неё как из рога изобилия. А она подогревала его щедрость чисто по-женски.
— О, Питер, я всего лишь твоя служанка, а ты задариваешь меня как государыню.
— Ты и есть государыня моего сердца, — отвечал он ей в тон. И набрасывался как голодный зверь. В его руках она была как кукла в руках великана. И своей покорностью она разжигала его всё более.
А что ей оставалось делать? Её представил Петру Лефорт, с которым она была в связи, впрочем, недавней. И теперь ей приходилось делить себя меж ними. Лефорт нравился ей куда больше. Он был изящен,
Она нравилась многим, даже слишком многим. Ещё бы: писаная красавица, нрава ровного, приветливого, весёлого. Умела быть обворожительной, что не дано всякой красивой женщине, умела пленять. И была достаточно разумна, чтобы поддерживать беседу в избранном обществе.
И наконец настало время, когда её стали тяготить любовные связи и сами любовники. Они все были преходящи. А ей, как всякой женщине, хотелось прочного счастья, семьи, деток.
Аннушка стала исподволь приглядываться к ухажёрам. Выбор был. И в конце концов он был сделан. По всем статьям подходил ей прусский посланник Кайзерлинг. И рост, и лицо, и манеры, и обхождение — всё по ней. Примеривалась долго и обстоятельно. Да, это он, который был нужен, который по сердцу.
Но торопливость неуместна. Ещё и ещё раз проверить, присмотреться, оглядеться. Стоит ли поспевать, ей всего двадцать лет, и всё впереди...
Меж тем пылкий полюбовник был в этот раз чем-то озабочен. И провёл у ней меньше часу. Лефорт, проведавший о его приезде, уже дожидался. Пётр обнял его и просил не помедлить с проездом.
— Ты мне понадобишься, брудер Франц. Ты остужаешь меня, когда я гневен и теряю голову. Ты как есть целителен, и я отдыхаю в твоём обществе. Провижу: ждут меня там в Воронеже и печали.
— Без печалей не бывает жизни, — философски заметил Лефорт, — можно ль управить столь великое государство без них? Ты, государь, закаляй себя в печалях. Их будет много.
— Ох, Франц, тяжка моя ноша, кабы под нею не согнуться. Да кто это понимает? Все полагают: коли царь — так ему и забот мало, живёт в своё удовольствие, вовсе без забот да печалей, есть-пьёт вволю, весь в злате и серебре, всё ему несут, что ни пожелает. Знаешь, что сие не так. Государство моё протяжённо, из конца в конец тыщи вёрст, а глаз и слово моё не достигают и до ближнего предела. А как сделать, чтоб достигали? Как сделать, чтоб укротить злобу, хулу, неправду? Ведаю: служилые творят бесчинства, а укротить их не могу.
— Время всё залечит и всё исправит. — Лефорт был беспечален.
— А на кого положиться? — продолжал Пётр. — Ты, да Лев, да Фёдор, да Алексаша, да ещё с десяток, может, человек — услужники верные да надёжные. Батюшка мой — да пребудет душа его в мире — хотел добра и добро творил, а и его злоречие да удары не миновали.
— Таков удел человеков, — тянул своё Лефорт. Пётр невольно рассмеялся. Нет, этого Франца ничем не проймёшь, он беззаботен и беспечен, словно дитя. Но уж какое он дитя?!
А Лефорт продолжал:
— Давай лучше осушим по кубку доброго фряжского [29] да поговорим о женщинах. Старина Моне нынче получил две бочки из Морей. Это вино, скажу я тебе!
— Что вино? Им душевную жажду не зальёшь. Давай лучше водку.
— Давай! — охотно согласился Лефорт. — Я прикажу подать.
И он вышел. Вернувшись через минуту, неожиданно спросил:
— А как ты нашёл Аннушку?
— Возил бы я её с собой для утехи, да тем дурной пример подам. Хороша, как всегда. Однако помню поверье: баба на корабле к худу. А у меня корабль государственный.
29
Фряжского — иностранного.