С Петром в пути
Шрифт:
Отбытие Великого посольства отлагалось. Впрочем, ненадолго; велено было всё увязать, разместить и, не дожидаясь десятского Петра Михайлова, трогаться. А уж Пётр Михайлов как-нибудь обоз догонит.
Взяты были к допросу Цыклер и Филиппов. За ними после последовали окольничий Алексей Соковнин, родной брат известной раскольницы боярыни Федотьи Морозовой и княгини Авдотьи Урусовой, боярич Фёдор Пушкин, отца которого Пётр тоже заслал в Азов воеводою, что воспринималось как незаслуженная опала.
Заговорили на дыбе. Цыклер-де похвалялся:
Ваську Филиппова он подстрекал: «Как государь поедет с Посольского двора, в то время можно вам подстеречь и убить, изрезать его ножей в пять».
Подьячий те признания записывал. «Был я у Алёшки Соковнина, — говорил Цыклер, — и он меня спрашивал: каково стрельцам? Я сказал, что у них не слыхать ничего. Алёшка к моим словам молвил: где они, блядины дети, подевались, где они пропали, можно им государя убить, потому что ездит он один, и на пожаре бывает малолюдством, и около посольского двора ездит одиночеством».
Соковнина били плетью-пятихвосткой. Он признал: «После Цыклерова приезда приезжал ко мне зять мой Федька Пушкин и говорил про государя: погубил он нас всех, можно его за это убить, да для того, что на отца его государев гнев, что за море их посылал».
Верёвочка разматывалась, всё новые и новые людишки приплетались к заговору. Часто поминалось имя покойного боярина Ивана Милославского, бывшего в комплоте с царевной Софьей и замышлявшего вместе с нею убийство малолетнего Петра, дабы расчистить Софье путь к престолу.
Тут уж Пётр окончательно вышел из себя. Следствие шло к концу; и тогда он приказал вырыть из могилы останки Ивана Милославского и привезти гроб к эшафоту, причём везти его в санях, запряжённых свиньями. Гроб открыли и поставили под эшафот. Туда же взошли Цыклер, Соковнин, Фёдор Пушкин и два стрелецких пятидесятника. Первые два были четвертованы — им отрубили поочерёдно руки, ноги и головы, обезглавили и Фёдора Пушкина и пятидесятников. Кровь казнённых стекала на останки Милославского — так было задумано во устрашение противников Петра. Трупы отвезли на Красную площадь и выставили на Лобном месте, головы воткнули на шесты. Там они и тлели до лета.
И вот тогда, спустя неделю после отбытия Великого посольства, царь, умыв руки, кинулся ему вдогон. Под конец он указал сослать всех Лопухиных в дальние города, хоть дознаться в их измене не удалось.
Весна стала топить снега. Гигантский обоз в тысячу с лишком разного рода экипажей и саней месил грязь. Лошади оскользались, да и корма были на исходе, а купить было негде: к весне всё поели. Скудость была великая, и царь это видел.
Выехали наконец за российский рубеж. Впереди была Рига — богатый ганзейский город, коим владела Швеция. Встретили их с почтением. Но тамошний губернатор не дозволил Петру осмотреть городские укрепления, поскольку он всего лишь чистился
Пётр затаил досаду, писал Виниусу: «Мы ехали чрез город и замок, где солдаты стояли на 5 местах, которые были меньше 1000 человек... Город укреплён гораздо, токмо не доделан. Зело здесь боятся, и в город и в иные места и с караулом не пускают, и мало приятны. Сегодня поехали отсель в Митаву. Мы здесь рабским обычаем жили и сыты были токмо зрением...»
Пётр был оскорблён и упрятал обиду до случая, который представился через несколько лет: Рига была отнята у шведа.
Митава, она же Елгава, была столица Курляндского герцогства. Здесь посольство ожидал самый сердечный приём, ибо и с предшественниками Петра герцоги жили в дружбе и приязни. Ну и естественно, оскудевший обоз был пополнен припасом.
В Либаве-Лепае Пётр наконец свиделся с морем. «Вот оно, наше море, — думал он, никому не выказывая своих чувств и своих мыслей. — Я его возьму и никому не отдам, потому что держава моя без него не проживёт, а у шведа вон сколь много моря. Ежели я некую часть его достану, всё едино у него не убудет».
Так думал он, глядя на свинцовые воды, которые вдруг слабо позолотило выглянувшее солнце. Достаточно было ему выставить свой бочок, как всё окрест как по волшебству переменилось. И угрюмство берегового простора куда-то исчезло.
Он уж прозревал корабли под Андреевским флагом, распустившие белые паруса свои близ здешних берегов, и русские порты, и верфи, и кипение работ корабельных строителей. И словно бы обонял запах дерева, столь любимый им и как бы въевшийся в него навек, и видел брызги золотистой щепы, разлетающейся под ударами топоров, и корабль, медленно съезжающий со стапелей в море, и бурный всплеск волны... Воображение влекло его всё дальше и дальше, а он обладал богатым воображением и мог заглянуть в далёкое будущее.
— Езжайте без меня, а я поплыву, — сказал он послам, — дорога, чай, вам известна.
И Пётр приплыл по любезному ему морю в Кёнигсберг. Там он не выдавал себя за десятского, а представился царём Петром. И курфюрст Бранденбургский Фридрих III устроил ему царский приём. Однако Пётр удивил своего сиятельного хозяина, сказав ему, что хочет учиться артиллерии, потому что как бывший бомбардир чувствует изъян в своём деле. То есть он желает быть бомбардиром не только по практике, но и по науке.
Курфюрст развёл руками:
— Пожалуйста, ваше царское величество, к вашим услугам наш самый искусный артиллерист подполковник фон Штернфельд. По этому случаю я готов произвести его в полковники.
Великое посольство тащилось по размокшим дорогам в Кёнигсберг, а царь Пётр тем временем поступил в ученики к полковнику, поначалу ошеломлённому столь высоким и столь длинным учеником, то бишь учеником столь высокого ранга. Ни о чём подобном он не мог и помыслить ни наяву, ни во сне.