С полемическим задором
Шрифт:
Вы возразите: выходит, не только потому, что москвич, но и потому что горожанин, Ф.М.Достоевский выдвинулся на первое место, а своего товарища Д.В.Григоровича задвинул на вторые роли? В процентном соотношении горожан-то больше стало, разве не так? Ну, зачем нам искусствоведческие работы Григоровича, зачем нам даже его повесть «Деревня»?
– у Бунина, уж во всяком случае, одноименная повесть и актуальнее, и сильнее. Для меня – нет; для меня многие произведения, от Аввакума Петровича до Виктора Петровича, раз они посвящены «сельским жителям» и разворачиваются в ощутимом природном пространстве, – уже по одному этому интересны; а если еще талантливо написаны, если автор справляется с материалом и убеждает меня созданными картинами и типажами, - полное почтение такому автору, будь это Левитов, Шукшин, Астафьев, Григорович или Михаил Коцюбинский. Почему вы считаете, что если автор пишет о вашей городской сутолоке, так он изначально прав? Сколько угодно косноязычных
В заметке «Книжность и грамотность» (с.с. в 30 т., т.19, с.21) Достоевский резко отозвался о «пустых книжонках» для народного чтения, «не исключая неудавшихся книжек г-на Григоровича». Вот если бы эти самые «книжонки» были переизданы, мы бы теперь могли читать, сличать и прямо обвинить г-на Достоевского в завистливости и пристрастности. Потому что, вот убей меня Бог, от любой повести Григоровича у меня волна жалости и сострадания поднимается, а от повестей и романов г-на Достоевского – никогда. Почему бы это? Конечно, мой вкус и восприятие – не критерий для других читателей. Но уверен, что уничижительный отзыв употреблен сознательно: не мог Достоевский не понимать, что простонародные книжки Григоровича выше по качеству, чем, например, «Клятва при гробе Господнем» Н.Полевого или даже романы М.Загоскина.
К сожалению, я не читал романа «Переселенцы», романа «Проселочные дороги» и, признаюсь честно, даже мемуаристику Дмитрия Васильевича Григоровича, которая все же переиздана в новое время. Я бы с удовольствием прочел и в этом случае с еще большими основаниями защищал бы Григоровича от притеснений Достоевского. Но я сам – жертва этого перекоса со школы: в школе изучают «Преступление и наказание» и вовсе не упоминают «Рыбаков», крепкого мужика Глеба Савинова и писателя Григоровича. В школьной программе вообще много странного: там, в советском периоде русской литературы, изучают творчество сразу троих подряд самоубийц и напрочь игнорируют таких гармоничных авторов, как Пришвин или Паустовский. А почему, собственно, надо формировать у школьника это странное убеждение: не выдрючивайся – плохо кончишь, или: все писатели – пьяницы, или: писатель должен быть несчастлив в личной жизни, иначе стимула творить не будет. Да вздор это всё!
В завершении хочу подчеркнуть основные две мысли. Первая: читателям сознательно навязывают авторов, успешных представителей социума, города и коллектива, и замалчивают или оттирают на задний план тех, кто пишет о деревне и герое в природном окружении. Нам нужен, говорят они, Достоевский и его петербургские углы, а Григорович, который поэтизировал заливные луга в долине реки Оки – это, извините, не цивилизованный автор. Вторая мысль: не будьте, ребята, стадными. Ну, не будьте вы стадными, умейте вы отличить журналистику от настоящей литературы, громыхающие и, следовательно, пустые бочки от полных и навязанное от предложенного. Модифицированная соя в большинстве наших отечественных и русскоязычных авторов, а свое, национальное представление о мире, изложенное прекрасным русским языком, как у Дмитрия Васильевича Григоровича, встречается крайне редко. А хорошим литературным вкусом надо дорожить.
Алексей ИВИН
(статья опубликована в ЖЛКиС, Журнале литературной критики и словесности)
– ----------------------------------------
ИЗ ВАРЯГ В ГРЕКИ
1
Существует новгородский тип писателя и, шире, жителя - и полтавский. Мне сдается, что под эти две рубрики можно сверстать вообще всякое мировоззрение, действующее в пределах европейской части России.
Дело в том, что полтавцы - это активное, пассионарное, подрывное, "теплое", сентиментальное, южное, если хотите - еврейское течение литературной жизни России. (Поскольку я не этнограф, не социолог, не стану характеризовать народности, общественное поведение). У полтавцев много страсти, любопытства, экспансии, динамического и дискретного начала, но зачастую напрочь отсутствует синтез, скрепы и - прямо скажем - ум, ratio, если под ним подразумевать установку, конструирующую духовную жизнь. В самом деле, писатели вроде Короленко, Гоголя, Шевченко, Марко Вовчка, Ивана Франко, Леси Украинки или - пожалуй, притянем и Европу - Христо Ботева, Аннунцио, не только не умны в конструирующем смысле, но и в лексических средствах не рафинированы, неряшливы. Для полтавцев важно провозглашение, манифестация. Они никогда не способны на эпос, зато фрагмент, восклицание, манифестация, призыв, вопль, разведка боем - это их стиль.
В культурности полтавцев, даже если они тяготеют к обозревательным формам, как Пушкин, Бунин, Куприн, много от той смешной спешки, нервозности и надсады, которая так свойственна южанам и уподобляет их кипучим бестолковым муравьям. Их литературные произведения и весь архив в жанровом, стилистическом и прочем беспорядке, много неоконченного, обрывков, отрывков, суеты. Они обожают эффекты в стихах, прозе и драматургии, но в сопоставлении со спокойствием новгородцев и пространством северных льдов и лесов все это выглядит несколько смехотворно. Впрочем, полтавцы-то еще ничего, подкрепленные католицизмом, а вот так называемая "одесская школа" - не что иное, как бессильный словесный понос, порождение вечной греко-турецко-еврейской бури в стакане воды. Их мастера эпиграммы, летучей шутки, юмора крепко связаны с субкультурами поздней античности и Передней Азии: как утреннее похмелье со вчерашней выпивкой. Светлов, Багрицкий, Уткин, Катаев и даже Маяковский и Ахматова - прежде всего циники, люди отрицания, шаржа, неправды. Если Борис Леонидович Пастернак захочет изобразить шекспировскую гигантскую страсть, разлад, жизненный, по его мнению, конфликт, он почему-то всегда достигает впечатления чувствительной перебранки в шинке со слезами и соплями. Похоже, в еврейской эстетике трагическое - синоним сентиментального.
Но с точки зрения новгородцев трагическое - это скорее монументальное. И даже просто молчащее. И уж, во всяком случае, не ячество Эфраима Севела или трюкачество Марка Шагала, в котором на ноль содержательного приходится 90 процентов широковещательных программ, заявлений и прочей мышиной возни.
Возможно, новгородцам недостает душевного жара, зато они умеют созидать из блоков, охватывать целое, завершать начатое. Их работа не бывает разрушительной, даже по отношению к эстетике полтавцев. Федор Достоевский, Александр Грин, Михаил Евграфович Салтыков, Владимир Даль, Александр Вельтман, Александр Блок, Зощенко, Кнут Гамсун или Михаил Пришвин просто не способны мыслить в незавершенных категориях. Как это так? Неужели можно написать какую-нибудь фитюльку, вроде поэмы "Евгений Онегин" или "Детство Люверс", - и не закончить ее? Нет, ты вначале заверши произведение, а потом помирай. И не прыгай, как блоха, от одного к другому, от незаконченных "Портретов" к незаконченным "Мертвым душам". Что ж ты, понимаешь, хвастаешь, что поднимешь ношу, делаешь широковещательные заявления, как какой-нибудь жид-фактор, а потом, как уличенный лжец, уходишь в душевную болезнь, в кусты, в кутежи. Новгородцы мыслят завершенно, циклопически. Но поскольку на сферической планете устремления людей часто меридиональны, новгородцев интересует жизнь и быт южан (романы и повести Вельтмана, кавказское помешательство Лермонтова и необоснованные восторги его земляка Белинского по поводу Малороссии: этнически оба все-таки "финно-угры"). И, разумеется, viсе vегsа: превосходные натурные портреты вятичей и сибиряков у Короленко - или неуклюжие попытки осмыслить целостность северян как феномен в романе Чернышевского "Что делать". (Чернышевский - тот же полтавец, хотя и из Самары, и новгородец Набоков ему замечательно отомстил).
Вы станете уверять, что Бабель, Олеша и, с другой стороны, Зощенко - писатели одного плана. Уверяю вас - нет! Двое первых - полтавцы, а последний - типичный представитель новгородской школы: даже в своих сентиментальных повестях он чувствителен не сильнее мартовского снега.
Спросите, а куда отнести Толстого, Тургенева, Чехова, драматурга Островского?
Толстого и Чехова, безусловно, к полтавской школе, а Тургенева и москвича Островского (в противность москвичу Пушкину), безусловно, к северянам. Разумеется, эти фигуры во многом универсальны, они владели опытом и шапкозакидательства, и строительства, и все же нельзя не заметить, что и Чехов и Толстой - глуповатые нахрапистые полтавцы, в то время как Островский и Тургенев - довольно хладнокровные эпики: место рождения не всегда точно определяет принадлежность школе.
Под эти две литературные традиции, кроме нескольких ситуативных, межеумочных фигур, можно подвести всю российскую словесность. Удивительно просто: мой некогда приятель, кишиневский еврей Галантер героя своего бесформенного романа так и окрестил: Новгородцев. Или, еще проще, Ленский, Онегин. Вы спросите: а Печорин у шотландца Лермонтова или Сухонин у Ивина?
А это, братцы, потому, что у южан нет своей гордости, они всегда воры, агрессоры и грабители, а новгородцы любят свою землю, даже если, как Грину, им приходится тосковать о южных морях и умирать на чужбине. Да - с!
II
Логично предположить, что если тенденции евразийского развития, хозяйственного и политического, сохранятся, столицу России имело бы смысл перенести на Урал или, что еще лучше, на одну из великих северных рек. Хотя финт ушами, подобный тому, который проделал Ленин в 1918 году, ныне обойдется дороже. Так что столица, скорее всего, сохранится на той речке, что стекает в грязную каспийскую лужу. Но зато - и это предположение основательнее - президентами страны станут выходцы из сопредельных с Китаем территорий.