С тенью на мосту
Шрифт:
— Иларий, знаешь, что я подумал? — воскликнул Ладо. — А не сбежать ли тебе вместе с нами?
На минуту эта мысль захватила меня, но тут же я покачал головой.
— Спасибо тебе, но я не могу бросить овец. У меня слишком много дел здесь. Я должен узнать, что случилось с братом. И я не хочу быть вам обузой…
— Ты не будешь нам обузой, подумай, до ночи еще есть время, — он похлопал меня по плечу. — Но даже, если ты решишь остаться, приходи попрощаться. И я хочу, чтобы ты пообещал кое-что, — глаза Ладо загорелись. — Пообещай, что приедешь в гости. Как только у тебя получится, как только сможешь, пусть хоть десять лет пройдет, хоть двадцать, пообещай, что навестишь меня. Надеюсь, что я буду еще жив. Обещаешь?
— Обещаю, конечно, обещаю! Но как я узнаю, где ты живешь? Куда
— К морю. Есть такое море, Каральское. На его берегу стоит город Сарал. Там родина моего отца. Мы отправимся туда. Моя фамилия Сури. Когда ты приедешь туда, то, думаю, кто-нибудь да будет знать нас. Эта фамилия достаточно редкая. Я напишу тебе на бумаге это, чтобы ты не забыл.
Мы условились, что Ладо будет ждать меня до двенадцати ночи, если я передумаю и захочу с ним уехать. Но я обещал, что, если даже не надумаю уезжать, приду раньше, чтобы попрощаться.
Печально и страшно было возвращаться домой. На обратном пути у меня все чаще мелькала мысль — а что, если уехать? Бросить овец и уехать к морю с доброй, заботливой семьей Ладо. Овцы бы не пропали, их быстро разобрали бы по домам. Я даже воспрянул духом, представляя, как покину навсегда Холмы. Но я понимал, что это невозможно. Ладо, добрый Ладо, снова из-за меня имел бы проблемы. «Это опасно. Мне нельзя с ними ехать. Я принесу им горе», — размышлял я, подходя к сырому и печальному дому Бахмена.
Вдруг я снова вернулся в реальность: дверь была нараспашку, хотя я точно знал, что закрывал ее. Холодный ветер хозяйничал в доме, нагоняя в него пожухлой листвы. Гадать не нужно было, чтобы понять — в мое отсутствие в дом кто-то приходил, и кто-то хотел, чтобы я знал об этом.
Овцы все были на месте и настойчиво, призывно сообщали, что они недовольны сложившейся обстановкой в последнее время. Обессилено пошатываясь, я наносил им остатки сена, налил воды и, зайдя в дом, упал на койку. Я чувствовал, что во мне зарождалась болезнь, она уже пробралась в мою голову, отчего та стала похожа на большой чугунный котелок. Сердце, словно сельский полоумный звонарь, бездумно стучащий по колоколу железной ложкой, отбивало удары во лбу и висках. Болезнь. Она была сейчас так некстати. Но я ничего не мог поделать. Мое уставшее тело от недосыпа, перенагрузок и недоедания требовало покоя и отказывалось служить. Ноги и руки не подчинялись больше. Моя измученная душа больше не в силах была выдерживать навалившиеся на меня испытания. Тогда я подумал, что все же очень сильно хочу уехать с Ладо. «Я уеду, уеду, — бормотал я, — надо не заснуть. Надо встать, надо встать…». Стараясь сохранить как можно больше тепла, я неловко свернулся в клубок, закрыл глаза и умер.
14.
Я встал с кровати и обернулся — на грубо сколоченных досках, застеленных тонким затхлым одеялом, лежало мое тело. Оно было странным, будто поломанным. И я тогда подумал, как же жалко оно выглядит, такое худое, нелепое, уставшее и замерзшее. Мои посиневшие руки, чтобы согреться, стягивали у горла воротник моего прохудившегося серого пальто, которое все нещадно было облеплено колючками. Моему телу было холодно. Но не мне. Удивительно, но мне было очень спокойно. Я вышел на улицу, и на меня подул теплый, по-настоящему весенний ветер, тянувшийся с холмов ароматным цветочным запахом. Я поднял голову и посмотрел на ночное небо, усыпанное миллионами маленьких ярких огоньков. «Неужели это все? Так и закончилась моя невразумительная и бесполезная жизнь? Она закончилась так же глупо, какой была и сама. Я просто заболел, лег и умер. А как же Ладо? Он будет ждать меня. А я ведь почти решил уехать. И он теперь будет жить всю жизнь, ожидая меня, когда я приеду в гости, и не знать, что я умер уже давно, в тот самый день… А девочка Мария? Я так хотел бы ее еще раз увидеть».
За забором, в темноте, поплыл по воздуху светильник. Там кто-то стоял. Мне стало страшно, но я рассердился: «Ты уже умер, Иларий, разве тебе есть что бояться? Что может быть страшнее, чем сама смерть? Может быть ад, о котором говорил отец Виттий? Нет, ад на земле, это я точно понял».
Подойдя ближе, я крикнул:
— Кто ты?
Светильник качнулся. Тишина.
— Я тебя не боюсь.
Светильник еще раз качнулся, и очень знакомый голос, который я так часто ненавидел при жизни, произнес:
— Давай поговорим.
Держа в руке светильник, из темноты вышел Богдан. Он был обычным, каким я привык его видеть — юношеское, молодое, безбородое лицо, без морщин и впавших глаз, одетый в свое добротное школьное пальто. Это был мой настоящий брат.
— Богдан, я так рад тебя видеть! — воскликнул я. — Боже, как я рад! Я так скучаю по тебе!
Он улыбнулся своей знакомой ироничной улыбкой.
— Не думал, что я когда-нибудь скажу это, но я тоже скучаю по тебе. Я скучаю по тебе, ты, скучная и глупая задница барана Прошки.
— Да, брат, ты прав, я просто задница Прошки! — я счастливо улыбался этим словам, которые когда-то казались мне настоящим оскорблением, и из-за которых я так часто мечтал хорошенько начистить ему лицо, а теперь эти слова были для меня самыми трогательными и родными. — Брат, ты простишь меня когда-нибудь? За все это, что я натворил, ты простишь меня?
— Мне не за что тебя прощать, Иларий, — вздохнул он. — Давай присядем здесь, — он показал на старое поваленное дерево, которое много лет служило Бахмену лавкой. — Все, что случилось, должно было случиться. Ведь вся наша жизнь была неправильной. Все неправильное пошло отсюда, из Холмов. Отец воспитывал нас, разъединяя и давая понять, что мы разные. А в чем наше отличие? В том, что я родился первым? Чушь какая! Я всегда так высокомерно к тебе относился, ябедничал, подговаривал к проделкам, а ты глупый верил мне, все считал, что старший брат плохого не посоветует. Эх, Иларий, я ведь сам заноза в заднице. Ты думаешь, я читал все эти книжки, которые мне покупал отец? Хах, я только делал вид, что мне это все интересно, да насмехался над тобой, считая, что я лучше тебя. И все это только из-за того, что отец так решил… Глупая и бестолковая жизнь у меня была, а у меня ведь и друга никогда не было. Я был таким заносчивым, что всем тошно было только от одной моей чванливой физиономии. Я был просто ничтожен как человек… Это ты меня прости, если сможешь, за то как я относился к тебе.
Он погрустнел, печально посмотрел мне в глаза и сказал:
— Брат, я ведь еще жив. Моя душа еще жива. Она находится в теле, которое он захватил. Мои мысли, мое сердце и тело — все принадлежит ему, и только маленькая часть меня еще жива. Я могу вырваться от него только в этом мире. Ненадолго, но могу. Этот мир — это не рай и не ад. Этот мир такой же, как и на земле, но только здесь пусто и одиноко. Здесь никого нет, кроме тебя самого. Это хорошо, что ты заболел и умер. Так я могу тебе рассказать, что со мной происходит. Понимаешь, Иларий, мне очень плохо, — на его глазах навернулись слезы. — Это так трудно, когда ты не можешь управлять своим телом. И самое страшное, что я сейчас из себя представляю. Сейчас я — зло, которое стремится жить и размножаться, это зло, как паразит поселилось во мне, а я беспомощен, чтобы остановить его. И я предупреждаю тебя, в тебе тоже оно есть. Будь осторожен, — его холодная, липкая рука с силой сжала мою. — В тебе часть него, — он замолчал и резко повернул в голову, напряженно всматриваясь в пустоту. — Он скоро придет, мне пора. Слушай быстрее. Он нашел уже глубоко несчастную, страдающую душу. И эта душа уже дала согласие на дар. Я ничего не могу поделать. Но мне больно, больно от этого. Он будет пожирать души и их тела, также как случилось с нами, со мной и родителями. Иларий, ты должен помочь этой несчастной душе не стать злом. А она может им стать. Слишком она несчастна.
— Богдан, скажи, это девочка? Ее зовут Мария?
— Я не знаю, как ее зовут, и кто она. Для меня нет больше имен и пола. Это просто душа. Я чувствую ее страдания, и он чувствует. Он питается ими. Все, мне пора. Он не должен знать, что я разговаривал с тобой. Храни это в тайне. Знай, я могу с тобой разговаривать только тогда, когда ты умираешь.
— Умираю? Но я уже умер!
— Да ты умер, но ты будешь жить, — Богдан схватил светильник, вскочил и направился в темноту.
— Постой, как мне тебя спасти, как помочь? Кто он такой?