С тенью на мосту

Рос Наталия

— Ларий, — пробормотала во сне голова Милона, — я же тебе как отец, да?

— Да, Милон, ты мне как отец, — сказал я и вышел из гостиной, закрыв за собой двери. — Приятных снов, папа.

9.

Следующий день встретил меня мучительной болью в животе: если не считать того, что оказалось в ведре для отходов, вчера я так и не поел. Нужно было срочно хоть что-то закинуть внутрь.

Я вышел на балкон, выходящий на задний двор: там стояла наша коляска, сидя в которой, закутавшись в одеяло, дремал кучер Ян. Он

сделал так, как я вчера его и попросил, хотя мне стоило немалого труда убедить его переночевать не в теплой кровати, а на улице.

Мои ноги понесли меня на кухню, и там задумчиво сидел перед распахнутым окном Герман и пил чай.

— Можно что-нибудь перекусить? — спросил я, — а то я, боюсь, не доеду.

— Конечно, — кивнул он, налил мне чай и подал хлеб с ветчиной. — Наша кухарка и Нина уехали вчера с мамой и бабушкой. Мы одни в доме, — он посмотрел на меня как-то странно. — Твой дядя, он…

— Да, он в доме ночевал, — ответил я и Герман смутился.

— Значит он…

— Да, значит, старик его надкусил, как гнилое яблоко, — я откусил бутерброд, глотнул горячий чай и почувствовал, как мой желудок успокаивается. — Какие странные обстоятельства у нашего знакомства…

— Да, уж, — усмехнулся Герман, — страннее не придумаешь.

— Передай Лане от меня привет, скажи ей, что она замечательная девушка, и я очень надеюсь, что она, куда бы ни поехала и где бы ни была, будет счастлива.

Он кивнул.

— Обязательно передам. Кстати, с днем рождения тебя.

— У меня сегодня день рождения? — изумился я, а потом хлопнул себя по лбу: — Точно, я и забыл! Но откуда ты знаешь?

— Ты сам вчера говорил, — засмеялся Герман. — Забыл?

— Точно, забыл.

— Знаешь, я хочу подарить тебе подарок. Подожди меня здесь, — он вышел и вскоре вернулся с маленькой оловянной фигуркой мускулистого усатого мужчины в полосатых штанах и подтяжках, держащего на весу две огромные гири. — Это силач Джонни. Моя любимая детская игрушка. Она всегда помогала мне, когда я был болен. Я не выпускал ее из рук, засыпал и ел с ней. Я смотрел на этого силача и мечтал, что когда-нибудь буду таким же… Я хочу, чтобы ты ее взял. Это самое лучшее, что я могу подарить тебе.

Я был растроган, и мы обнялись.

— Береги себя Герман, — сказал я. — Хорошо?

— Хорошо. И ты себя береги. Может, когда-нибудь свидимся еще.

Спустившись в гостиную, я увидел по-прежнему спящего Милона, который развалившись на диване, вовсю храпел, а из его рта, на невинно девичью подушку, тонкой струйкой стекала слюна. Рядом с ним валялся опрокинутый бокал с засохшими каплями вина. На удивление, он быстро проснулся, как только я начал его тормошить.

— А? Что? — он заспанно затрепыхался и поднялся с дивана, оглядывая вокруг себя обстановку. — Ну и дела, — пробормотал он, одергивая помятый пиджак, и, взирая на меня обрюзгшим, начисто лишенным былого превосходства, взглядом, спросил: — Пора ехать?

Я кивнул. Мы загрузили багаж и сели в карету, покидая дом мечты, который сулил Милону столько возможностей,

и которым не суждено было сбыться. По дороге домой он все чаще молчал, чем говорил, и если и говорил, то чаще ворчал на дорогу, на кучера, на снующих людей, лошадей и вообще все, что попадалось ему на глаза. В Холмы мы въехали только через шесть дней, так как Милон все время задерживал нас в дороге: то не хотел рано покидать постоялые дворы, то ему мешал дневной свет, то он чувствовал себя разбитым и усталым. Ян удивлялся ему, а я — нет. Я молчал, зная, что с ним происходит, и несколько раз пытался задать себе вопрос: «Почему я его не спас? Ведь можно было мне с Яном вытащить его пьяного в карету, или даже отвезти в гостиную». Но я каждый раз, когда этот вопрос всплывал, отмахивался от него как от назойливой мухи.

К дому я подъезжал с беспокойным сердцем: там все было уныло, серо и скучно. Все было похоже на невзрачную серую улитку, медленно ползущую по щербатому забору и оставляющую после себя тягучую, монотонную слизь.

На шум подъезжающей кареты вышла Ясинька, дворовой мужик и Сойка: по сроку мы должны были приехать позже, поэтому лица у всех были озадачены. И потому, как из коляски грузно вывалился Милон, будто медведь из берлоги, покусанный блохами и изъеденный плешью, они поняли, что поездка прошла неудачно, и быстро, не задавая никаких вопросов, помогли с выгрузкой и разбежались по своим местам.

Сойка несколько раз попыталась заглянуть в мои глаза, чтобы узнать, что же произошло и есть ли для нее плохие вести, но я старался не поднимать голову, чтобы не встретиться с ней взглядом. Я не хотел ее расстраивать и обманывать. Я знал, что она все поймет, что чувств, которых она ждала, у меня нет.

Вечером, как я и ожидал, она робко постучала в мою дверь.

— Ты не хочешь поговорить? — тихо спросила она, войдя в комнату. — Ты целый день меня избегаешь. Я… я понимаю, что это конец? — на ее глазах заблестели слезы.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что я все чувствую и хочу услышать правду, чтобы не мучиться. Я и так извела себе за эти дни… мне тяжело.

Я сел на стул и сжал голову руками. Что я мог ей сказать, что я подлый лгун и обманщик? Что я обманывал ее все это время, так как никогда по-настоящему и не думал на ней жениться? Что я намеренно, зная, что Милон никогда не оставит меня в покое, предал своего опекуна и благодетеля? Что я, возможно, болен, так как внутри меня сидит зло?

— Иларий, прошу, скажи правду, — повторила она. — Ты там полюбил другую?

— Нет, Сойка, я никого не полюбил там. Но от этого все не станет легче. Хочешь знать правду, я тебе скажу. Скоро здесь все изменится. Где-то через недели три, может больше, а может меньше, — я замолчал, а она, не отрывая взгляда от моего лица, продолжила ждать своей участи. — Когда все закончится, я уеду отсюда. Навсегда уеду. Я хочу так, — ее лицо исказилось и она бесшумно, как невесомая, опустилась на стул. — Я не могу больше здесь находиться, это не моя жизнь.