S.n.u.f.f.
Шрифт:
— Неужели компания разрешает подобное?
Кая отрицательно покачала головой.
— Конечно нет. Компания уже не отвечает за твою безопасность. Этот режим открывается только при ручной настройке. И то не всегда — должна быть особая комбинация регулировок.
— Какая? — быстро спросил я.
— Нужно выставить на максимум «сучество» и «соблазн».
Я задумался. Все это звучало чрезвычайно интересно, но казалось немного подозрительным.
— А почему я никогда не слышал про этот резонанс раньше? Почему про него никто не знает?
— Суры,
— Почему?
Кая улыбнулась.
— Из сучества.
Я понял, что она не врет.
— А почему ты говоришь про это мне?
— Потому что у меня на максимуме не только «сучество», но и «духовность».
Тоже могло быть правдой.
— А это рискованно? — спросил я. — Вдруг я сойду с ума?
— Нет, — сказала она, — я так не думаю. Иначе я бы тебе не предложила. Единственное, чего может опасаться такой жирный, сладострастный и слабоумный бабувиан — это чуть похудеть.
Тут я почувствовал, что могу пустить немного пыли ей в глаза — я знал слово, в котором она ошиблась, от Бернара-Анри. Тот любил его повторять.
— Бонвиван, — поправил я, — От церковноанглийского «bon-vivant». На древнем языке дискурсмонгеров это выражение значило «любитель хорошо пожрать». Говори, пожалуйста, правильно.
— Я говорю правильно, — сказала она, — Только я употребляю другое слово. Бабувиан — это павиан, который собирался в бонвиваны, а попал в бабуины. От церковноанглийского «baboon-vivant». Или еще можно сказать «baboon-viveur».
Спасибо за науку, милая. Никогда не надо забывать, что в лингвистических вопросах спорить с ней не стоит.
— А откуда я знаю, что ты меня не обманешь с этим резонансом? — спросил я.
Она опустила глаза.
Она может посмотреть так, что у меня пересыхает во рту. Но это далеко не все. Она способна не посмотреть так, что начинают дрожать руки. Я шагнул к ней.
— Не сейчас, — сказала она. — Когда ты его спасешь.
— Ты понимаешь, чем я рискую? — спросил я. — Всем. Я должен знать, ради чего я это делаю.
Она поглядела на маниту.
Грым еще спал, а Хлоя уже проснулась, позавтракала и, судя по всему, собиралась в гости к Бернару-Анри — она стояла у ведущего в подвал люка и задумчиво похлопывала себя по ладони клюшкой для гольфа.
Я переключил увеличение.
Ганджуберсерки по-прежнему прятались в окружающих дом бетонных развалинах, только теперь их было больше. Несмотря наутро, некоторые уже курили. Еще в окрестностях появились небольшие конные отряды, но они держались далеко от дома. Интересно, подумал я, чем ганджуберсерки кормят своих лошадей? Надо будет как-нибудь подглядеть. Наверняка ведь делятся. Конь в бою должен быть в одном трипе с хозяином, иначе далеко они не уедут…
Я представил себя на месте Грыма — спящим среди этих измененных умов, давящих на него со всех сторон своим радикально сдвинутым недобрым вниманием… Должно быть, ему снился не слишком хороший сон.
Представлять себя
— Они могут напасть в любой момент, — сказала Кая.
— Верно, — ответил я. — Поэтому на твоем месте я не терял бы времени.
— Хорошо, — согласилась она. — За двадцать минут я успею. Это будет не все, но ты поймешь, о чем я говорю. Ложись на спину.
Она действительно успела.
Через двадцать минут я лежал на диване, глядел в потолок, и из моих глаз неостановимо текли слезы.
Она действительно не делала со мной ничего особенного — нежные прикосновения ее пальцев и губ, касания ее тела, легкие укусы ее острых зубов — все было как обычно, в полном соответствии с выработанным у нас протоколом и ритуалом.
Разница была в том, что я почувствовал. И эта разница оказалась настолько огромной, что я как бы проснулся. Я понял, чего был лишен всю жизнь, и почему с такой легкостью мог говорить, что для трезвого и развитого ума любовная сторона жизни не представляет особой ценности. Не то чтобы мой ум был особо трезвым или развитым — просто все, известное мне раньше в качестве наслаждения, действительно не имело никакой ценности по сравнению с только что пережитым.
Как будто я был троглодитом в эпоху мирового холода и считал, что все знаю про тепло, поскольку умею разводить в своей ледяной пещере костер и даже ухитряюсь иногда согреться возле него так, что мерзнут только зад и спина, — и вдруг меня перенесли на тропический пляж, где уже не надо гнаться за солнцем, а хочется спрятаться от него в воде или в тени, ибо понимаешь, что подлинное состояние мира и есть это бесконечное всепроникающее жаркое блаженство, запасы которого в небе бесконечны, и волноваться больше не о чем, а все прежнее — просто дурной сон…
То, что я зря прожил столько лет, даже не подозревая о тайном проходе к счастью, заставило меня плакать — но это были слезы радости, ибо теперь я знал.
Кая потрепала меня ладонью по груди.
— Тебе понравилось?
— Уйди, — всхлипнул я. — Как ты могла скрыть это от меня, лживая хитрая девчонка… Как ты могла…
— А теперь слушай внимательно, летающая задница, — сказала она нежным голосом. — Если ты сейчас же не защитишь Грыма, этого с тобой больше не будет. Никогда.
Сучество, что с нее взять.
— Что там с твоим дружком? — спросил я, поворачиваясь к маниту.
Голубки были в порядке. Грым все еще валялся в кровати, а искрящаяся и расплывающаяся в пятно Хлоя беседовала в подвале с другим искрящимся пятном по имени Бернар-Анри, помахивая своей клюшкой.
— Дай крупный план сверху, — сказала Кая.
Я дал вид на дом сверху. Ведущая от него дорога была перегорожена двумя самосвалами.
— Видишь?
Я стал переключаться между разными гипероптическими режимами — почему-то меня злила мысль, что она может оказаться наблюдательнее даже в моей профессиональной сфере. Оказалось, несколько ганджуберсерков уже перелезли через забор и прятались теперь в кустах вокруг дома.