Саблями крещенные
Шрифт:
— Время такое, гетман.
— Какое?
— Странное.
— Время всегда странное, если только оно не страшное.
— Мудрый ты, армянин-кавказец.
— Это у меня только кровь кавказская. Мудрость и рыцарство постигал на Украине.
— А я вот пью и думаю: то ли не пришло еще это самое, «мое», время, то ли оно уже давно отгрохотало копытами — от Субботова до Стамбула и от Варшавы до Кафы?
— Пусть сгинут наши враги, панове-казаки!
— Пусть сгинут!
— А до меня, кум-гетман, слух дошел, что вроде бы коронный канцлер князь Оссолинский вручил тебе,
— Тебе он разве не давал ее? — оскорбленно сверкнул отблесками араратского малахита Барабаш. — Ты ее разве не читал?
— Мне, может, и показывал, но вручил тебе. Что ж ты ее от казачьей старшины до сих пор утаиваешь?
— Слова королевского жду.
— Так ведь «Привилегия» и есть то самое «королевское слово»!
— А еще — божьего знака.
— И «божьего знака», говоришь? Который должны подать иезуиты? Вот кто, оказывается, платит за твое молчание. А то собрали бы мы полки, зачитали «Привилегию» — и можно было бы поднимать все казачество, всю Украину. Да выстроить шестьсот челнов, да попридержав татар на днепровских переправах, ударить по шляхте, короля предавшей, — не только во имя и во славу Его Величества, но и во имя люда казачьего.
— Куда торопишься, полковник? — раздраженно поморщился гетман. — Когда давали тебе булаву — не взял, а теперь — сразу в Ганнибалы. Чего тебе не хватает? — цедил сквозь подгнившие зубы. — Казна королевская нас пока не обижает, в силе и воле нашей никто не ограничивает. Что, опять в днепровские плавни? В степи, в болота, в комарье подольских лесов? Только для того, чтобы угодить запорожскому сброду?
— А может, я уже вижу его, этот твой «божий знак»? — полушутя сверлит его словом и взглядом Хмельницкий. — Вдруг он уже явился мне?
— На твой полуразоренный хутор Субботов? На пропитанные винным духом иконы, захмелевшие вместе с хозяином?
— За матерь казачью, запорожскую вольницу! — подхватился из-за стола Джалалия.
Пройдет совсем немного времени, и именно он, полковник Джалалия, собственноручно проткнет копьем новоиспеченного «польского гетмана» Барабаша. А пока что спасает от его гнева будущего истинного украинского гетмана Хмельницкого.
— За неньку Украину! — громогласно поддержал его Ганжа.
— Слава! — многоголосо откликнулось казачье братство.
Странная все-таки компания здесь собралась: Хмельницкий — из рода литовско-польских шляхтичей; гетман Барабаш — армянин, похищенный и воспитанный казаками за заповедями мамлюков. Рядом с ними, плечо в плечо, — татарин-выкрест, а ныне полковник Джалалия, и поляк-полукровок полковник Кричевский… «За Украину. За ее волю!»
«Кто там пытается уйти из-за стола? Кто решился на такое без позволения полковника Хмельницкого? Без владетеля этого казачьего пристанища? Обычаев не чтите?»
«Кто не чтит казачьи обычаи?!» — сразу же оголяется несколько сабель. — Зрада! Ганьба!» [42]
42
Зрада!
«Да нет здесь таких! Все чтят!»
«Ну-ну, посмотрим!»
Появляются и исчезают слуги. Засыпают в седлах разосланные во все стороны от хутора казаки из гетманской и полковничьих охран. Томятся у ворот надворные казаки Хмельницкого. Пробивается через заиндевевшее окно сияние охмелевшего месяца.
Словно предчувствуя что-то неладное, Барабаш держался до последнего тоста, но когда и он обессиленно опустил голову на стол, Хмельницкий подозвал ждавшего своего часа сотника Маньчжуру.
— Узнаешь эту шапку?
— Как же не узнать? Гетманская. С таким большим красным башлыком — только у него.
— Примечаешь, хвалю. Жена гетмана тем более узнает. Скачи в Чигирин, покажи ей, прикажи срочно передать гетману свиток «Королевской привилегии». Объясни, что гетман поспорил. Полковники не верят, что у него действительно есть такая грамота. Спор зашел слишком далеко и может кончиться пьяной схваткой. Изрубят казаки ее гетмана под пьяную руку — и судить их будет некому.
— Это гетман приказал? — на всякий случай уточняет Маньчжура, прикидываясь простачком.
— Забыл, кто тебе отныне приказывает? Жене Барабаша другим именем назовись. Свиток доставишь мне, и никому ни слова: в доме гетмана ты никогда не был, а куда девалась его шапка, понятия не имеешь. Наверняка кто-то из прислуги унес или из джур.
— На черное дело иду, господин полковник.
— Великие замыслы черными не бывают. Другое дело — что все великое оплачено золотом и кровью. В этом ты прав. Скачешь? Или кого другого отрядить?
— У тебя, полковник, и без меня врагов хватает. Есть кому головы сносить.
47
Проснувшись утром, Гяур выглянул в окно и увидел внизу, в небольшом, раздвоенном песчаной косой заливе, истрепанный полуобгоревший корабль. Даже отсюда, с возвышенности, на которой стоял дом рыбака Гиртона, полковник мог наблюдать, как метались по его палубе матросы, пытаясь залатать борта и привести в божеский вид парусную оснастку. Судя по всему, времени у экипажа было в обрез, а бухта все еще представлялась ему слишком ненадежным укрытием.
— Что это за судно? — спросил он Гиртона, дождавшись, когда тот вошел в дом. Гяур видел, как несколькими минутами раньше рыбак поднимался крутой каменистой тропинкой, ведущей к дому от причала.
— Да вроде бы испанское, военное. Только слишком уж потрепано. Не ваше ли это?
— Мой корабль затонул.
— Он мог и не затонуть, — недоверчиво посмотрел на своего ночного гостя «губернатор поселка», как представила его несколькими минутами раньше еще довольно моложавая хозяйка.
— Это фрегат? На борту его написано «Кондор»?
— Вы правы, чужестранец.
— Так это и есть тот самый пират, который напал на нас вчера вечером. Но признаюсь: если бы этот корабль оказался тем, моим, не затонувшим, у меня тоже не появилось бы особого желания встречаться с его командой. Поскольку был на нем пленником.