Сад Эпикура
Шрифт:
Кратет и Эпикур снова опустились на ложа. Воцарилось гнетущее молчание. И только когда у выхода из зала появилась вооруженная стража, Стратон сказал:
— Кажется, у нас была возможность уйти отсюда, ведь до сих пор выход не охранялся.
— Мы давно уже пленники, — заметил Эпикур, — пленники своих заблуждений, главное из которых заключается в том, будто своеволие тиранов нуждается в разуме философов. И вот всем нам наука: мудрость не должна откликаться на зов тирана. Мы — судьи, а не советники.
Никто из философов ему не возразил. Кратет, унаследовавший Академию, знал, чего стоило заблуждение, о котором сказал Эпикур, основателю Академии Платону: тиран Сиракуз Дионисий продал его в рабство, а когда тот много лет спустя снова приехал в Сиракузы к сыну тирана Дионисию Младшему, новый тиран едва не казнил его.
Стратон, унаследовавший Ликей, знал, чем кончилась для основателя Ликея Аристотеля его дружба с Александром Македонским — угрозами Александра в адрес философа, бегством из восставших против Александра Афин и смертью в Халкиде.
У всех у них были свои счеты с тиранами, но Зенон чаще других забывал об этом. Он сказал:
— Антигон вернется, чтобы еще раз выслушать нас. Давайте же продолжим обсуждение без него…
— Обсуждение чего? — спросил Кратет.
— Пустое занятие! — с сердцем произнес Стратон. — От слов Антигона воротит душу, а от его угощений выворачивается желудок… Кстати, — сказал он, глядя на Эпикура, — почему ты не ешь? Разве не ты учишь, что высшее наслаждение в обжорстве?
— Нет, не я, — спокойно ответил Эпикур. — Я говорю, что высшее благо — наслаждение. Но никогда не утверждал, что наслаждение надо искать в обжорстве, пьянстве, распутстве, роскоши, праздности. Тот, кто приписывает мне такое утверждение, клевещет на меня. Ты, Стратон, оклеветал меня в своей книге «Об образах жизни». Зенон следует твоему примеру в своих речах, которые он произносит в Стое. Кратет ничего дурного обо мне не сказал, но не сказал и ничего хорошего, он умалчивает обо мне, как умалчивают за обедом о вещах, вызывающих чувство брезгливости… Отсутствие боли и страха — вот все, что нужно человеку и что доставляет ему подлинное наслаждение. А это достигается не обжорством, не пьянством, не роскошью, а разумом.
— И ты знаешь путь к такому наслаждению? — усмехнулся Стратон.
— Да, — ответил с достоинством Эпикур. — Я знаю.
— Научи нас, — сказал Кратет, и Эпикур услышал в его словах, в том, как он произнес их, скрытую иронию.
— Бесполезно учить тех, кто убежден, будто уже достиг вершин мудрости. Бесполезно учить и глупцов, потому что мудрость — это пища, которая им не по зубам. Так, кажется, говорил Пифагор, — ответил Кратету Эпикур и спросил, обращаясь ко всем: — Разве мы не попытаемся выйти отсюда, разбросав стражу?
— Ты вспомни, сколько тебе лет, Эпикур, — засмеялся в ответ Зенон. — Я же едва передвигаюсь на моих больных ногах. Стратона принесли сюда на носилках — так он слаб. А у Кратета кулаки слабее детских, он никогда не поднимал ничего, что тяжелее камышинки для письма…
— В таком случае я обойдусь без вас, — сказал Эпикур. — Я сделаю то, что никогда не придет в голову ни одному из вас: я просто уйду. — Он поднялся с ложа, выпил глоток вина и направился к выходу.
— Опомнись! — попытался остановить его Зенон. — Ты и себя, и нас опозоришь. Многие сочли бы за честь погостить у Антигона хоть час, нам же предоставлена возможность пробыть здесь несколько дней. Это сладкий плен, Эпикур!
— Вот, — Эпикур остановился и обернулся. — Ты сказал: сладкий плен. Я же говорю: всякий плен — зло и унижение. Именно за это, Зенон, ты не любишь меня. А Антигон лишь испытывает нас. Стражники расступятся, как только я подойду к двери. Но Антигон был убежден в том, что никто из нас на это не решится, потому что мы, думалось ему, еще более рабы, чем те, которые куплены. Такому унижению мог подвергнуть нас только тиран, которому вы, кажется, хотели услужить.
Он миновал неподвижных стражников и вышел из дворца. Там его уже давно поджидал Метродор.
— Антигон грозился продержать меня во дворце несколько дней, — сказал Метродору Эпикур.
— Я все равно ждал бы тебя, — ответил Метродор.
Была безлунная ночь, какие обычно наступают в начале гекатомбиа [58] , словно нарочно для того, чтобы бег факельщиков в первую ночь Панафиней по темным улицам Афин был зрелищем более впечатляющим — огни в безлунную ночь горят ярче, чем при луне, и рассыпаются искрами, и брызжут огнем, и летят в темноте, словно звезды в черном небе, сами, своею силою, без факельщиков.
58
Гекатомбий — июль — август.
— Ты сказал свое слово Антигону? — спросил Метродор, когда они вышли на безлюдную агору.
— Да.
— И он не прислушался к твоему совету?
— Нет. Это был мой последний совет тирану, — сказал Эпикур, опираясь на плечо Метродора. — Совет нужно давать только тому, кто в нем нуждается.
— Кто же нуждается в советах философа? — спросил Метродор.
— Тот, кто ищет истину.
— Но как узнать, ищет ли человек истину или подтверждение своим заблуждениям?
— Этого, к сожалению, нельзя узнать, пока не выслушаешь его. Но одно точно: тираны не ищут истин..
— Ты это знал и раньше, Эпикур, но пошел к Антигону.
— Увы, — вздохнул Эпикур. — Но и ты меня поддержал в этом моем намерении, Метродор. Почему?
— Вступать в борьбу со злом — естественная потребность человека, Эпикур. Естественная и необходимая.
— Ты так думаешь, Метродор? — Эпикур остановился и взял Метродора за руку. — Я тоже в себе это ощущаю. И мой нынешний поступок, кажется, тому подтверждение. Но ведь я учил всю жизнь иному. Я говорил, что надо заботиться о покое души. И вдруг… Как же можно увязать одно с другим?
— Давай подумаем об этом вместе, — сказал Метродор.
— Да, — согласился Эпикур. — Боюсь, однако, что это будет новая философия. К ней, не без помощи Зенона, уходит от меня Колот…
Они шли долго по темным улицам и переулкам. Порою разговаривали, порою прислушивались к звукам ночи. За оградами домов слышны были голоса людей — час сна еще не наступил. Лаяли собаки за воротами, заслышав шаги идущих. Пахло дымом очагов — дымом сухих древесных веток, дымом подгорающего в котлах оливкового масла, горячими лепешками, чесноком. Пахло фиалками, которые буйно зацвели после дождя. Эпикур любил этот сладкий дурманящий запах, как и запах цветущих олив.