Сады и дороги. Дневник
Шрифт:
Восхитительно свежим утром — по Идарской долине, где в зеленых складках гнездятся агатовые мельницы, ветхие и замкнувшиеся в себе, словно прибежища алхимиков или венецианцев. Догадываешься при виде их, что ремесло поднялось здесь на самую высокую, магическую ступень. Рядом с некоторыми из них сложены груды серых, величиной с детскую головку, агатовых глыб. Мельницы драгоценных камней. Там, где сокровищ не счесть, теряется их всякая связь с деньгами; они подчиняются высшему порядку ценности.
Затем в нарастающий зной — лесами Хунсрюка, над головой тянулись на запад одна за другой авиационные эскадры. Полуденный привал в Таллинге; здесь какая-то крестьянка освежила меня стаканом пахты. Когда, наконец, после трудного перехода дело дошло до распределения рот по квартирам, я получил для своей деревеньку Бэшайд [116] ,
116
Bescheid — решение, приговор, заключение (нем.).
Снова чуть свет подъем, потом через Фелль и Лонгуих марш по долине Мозеля, вдоль подножия обширных, самым рачительным образом возделанных виноградников. При этом у меня складывалось впечатление последнего, завершающего штриха, которое только усиливалось благодаря виду мостов, строений и стоящих перед домами жителей. К тому же эти имена, вроде Децем и Квинт. На память пришли замечательные стихи Авзония [117] . Здесь наш самый романский уголок. Южный Тироль не в счет. Выбор римлянами мест для поселений вовсе не был случайным. Мы, люди, — существа с невидимыми корнями, которые приживаются везде; однако процветаем мы только в соответствующем нашей природе крае.
117
Авсоний(или Авзоний) (310—395), римский поэт.
Погода стояла гнетущая, душная; на сей раз страдали не столько ноги, сколько желудки, кроме того: рвота, кровотечение из носа, головная боль, тошнота. После того как под лучами палящего солнца мы сделали полуденный привал в каменоломне, невдалеке от Эранга, я и сам ощутил боль в затылке и, оседлав верного Юстуса, худо-бедно тащился дальше.
Во время перехода из громкоговорителей в деревнях и небольших городках мы узнавали о грандиозных успехах наступления. Для меня вязкость фронтов была своего рода догмой, а потому я теперь не переставал удивляться. Эта война до мельчайших подробностей отличалась от схемы войны прошедшей, и, следовательно, своими знаниями той схемы я более пользоваться не мог.
Расквартирование в Велшбиллиге. Я разместился у одного крестьянина, в доме, стоящем на римском фундаменте. Дав мне немного поспать, мой хозяин передал мне с Рэмом блюдо жареного картофеля с консервированной говядиной, чего хватило бы, чтоб до отвала накормить трех лесорубов. Отношение хозяина жилья к солдату — особое, поскольку, подобно священному праву убежища, оно по-прежнему причисляется к формам исконного гостеприимства, которое предоставляется невзирая на личность. Воин имеет право быть гостем в любом доме, и эта привилегия относится к самым замечательным, какие дает ему его сословное положение. Он делит ее только с преследуемым, со страждущим.
Выступление в поход как обычно. При погрузке оружия я краем уха услышал ответ одного унтер-офицера, которому возразил было ездовой: «Я предпочел бы - - - -»
«Попридержи-ка, голубчик, язык! Я предпочел бы прохлаждаться сейчас у бассейна».
Под Эхтернахом — через люксембургскую границу, переход которой я приказал отметить громким «Ran wecke!» Первый же дом на границе был разрушен взрывом препятствия, устроенного на выходе с моста. На окнах висели жалюзи. За околицей весьма опрятного городка, на дороге, опять несколько воронок; здесь, вероятно, взрывали
Тяжелый переход в Линтген, там на постое у какого-то пекаря. Городок переполнен солдатами и беженцами. У своего булочника я тоже встретил согнанных с насиженных мест люксембуржцев. Так, за ужином я беседовал с пятидесятилетней женщиной, которая, если я правильно понял название, проживала в Дюттвайлере, где продвижение в сторону противника уперлось во французскую границу. Во время разыгравшихся там боев она укрылась в подвале и провела там несколько дней, пока снаряды опустошали и выкорчевывали ее сад. Одним из них снесло эркер дома, другой повалил старую любимую яблоню. Осколками изрешетило крышу, куры с оторванными головами валялись по всему двору, поросята разбежались из разоренного свинарника; кровать, установленная ею в подвале, ходила ходуном. Обо всем этом грубоватая особа, которой такое, конечно, и в дурном сне не могло присниться, поведала мне с веселой красочностью, почти смеясь, или, скорее, с тем здоровым внутренним юмором, который живо передался и мне. Впрочем, она собирается пока побыть здесь, мы же тем временем покидали городок.
На марше я узнал от отпускников, что в Миссбурге, расположенном недалеко от Кирххорста, от бомбежки пострадали предприятия. Я подумал о Перпетуе, о детях, о своих коллекциях и рукописях, хранящихся там под самым чердаком дома, однако не счел, что уже достоин лампы Нигромонтана [118] . Шла и в самом деле тотальная война, во время которой существование каждого человека находится под угрозой.
Через Роллинген и Реккинген, цель перехода — Хемстерт в Бельгии. В Зойле, однако, появился командир полка с приказом развернуться вправо и достичь Рамбруха — это, по-видимому, маневр оперативного характера.
118
Нигромонтан— выдуманный персонаж, впервые появляющийся во второй редакции «Сердца искателя приключений». Затем также встречается в романе «Гелиополис» (1949). Автор называет его своим «наставником», который раскрывает перед ним магическо-реалистическое видение мира и обучает методике «стереоскопического зрения». Нигромонтан противопоставляется «мавританцам» (ср. комментарий к записи от 5 апреля 1939 г. (в электронной версии книги — прим. 14. — Прим. верстальщика)).
Полуденный привал на лугу под Осперном. Обед как всегда был приготовлен вкусно и в срок, поскольку повара день и ночь трудились, что называется, не покладая рук. Поэтому перед выступлением я велел вызвать с кухни рядового Румке. Я поставил его перед строем и за выдающиеся заслуги в приготовлении чечевичной похлебки, которая опять вышла отменной, присвоил ему звание ефрейтора. Поскольку вкус приведенного мной аргумента еще был свеж в памяти каждого из присутствующих, это вызвало бурю одобрения.
Через приятные глазу люксембургские пастбища мы продвинулись до Рамбруха; там я устроился в небольшом кафе. Владельцем его был тучный, общительный человек фламандского типа, лет эдак тридцати. Если б на белом свете жили только такие люди, то шли бы не войны, а беспрерывные пирушки. «Парни, надеюсь, вы не воду пьете?», — приветствовал он, немедленно наполняя бокалы пивом, входящих в кафе четырех молодых рабочих.
Утром выступление через Мартеланж. Тут был разрушен мост, а также многие дома. Вероятно, дело рук подрывников. Там и сям были видны крестьяне, снова вышедшие на поля. Что же заставляет человека трудиться так неустанно: глубокое убеждение, инстинкт насекомого? Когда я записываю эти строки в свою тетрадку, во мне звучит примечательная реплика: «Сам-то ты вот тоже ведешь дневник».