Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
А в тот единственный сезон, когда Вероника Бельфлёр вывозила своего любимого племянника в театры, на скачки и в гости к друзьям, в городе и на Лонг-Айленде, казалось не просто возможным, но и неизбежным, что он найдет себе отличную партию, и все единодушно утверждали, что он вел себя с исключительным тактом, скромностью, изяществом и обаянием. Если он и проявлял гнев или выпивал лишнего (до самого последнего дня на свободе Жан-Пьер, похоже, недооценивал влияние алкоголя на свой мозг, хотя практиковался немало), или впадал в ярость из-за плохо отутюженного воротничка, или затерявшейся запонки, или недостаточно мягкого масла к завтраку, то об этом не знал никто, кроме Бельфлёров и их слуг. Единственная склонность, которую можно было бы счесть странной и о которой его манхэттенские знакомые вспомнили спустя несколько лет, уже во время процесса, — это его частые шутки по поводу своего «рокового» имени. Однако о судьбе первого Жан-Пьера почти никто не знал, а Жан-Пьер II в подробности не вдавался и лишь с пленительной грустью говорил, что его прапрадед погиб смертью храбрых в войне 1812 года. «Но вы же не
Эльвира утверждала, будто Жан-Пьер пристрастился к карточным играм после поездки в Европу, однако это было не так. Впрочем, для двадцатилетнего юноши с аристократическими привычками и претензиями это увлечение носило почти невинный характер и не отличалось от других занятий, свойственных отпрыскам богатых земледельцев Долины. В настоящего игрока он превратился в Европе, в швейцарской гостинице, когда, отрезанный от мира ливневыми дождями, перенял определенные навыки — не вполне шулерские — у другого туриста, по-отечески заботливого англичанина из Уорикшира, с родины бабушки Вайолет. (Впрочем, новый знакомец Жан-Пьера утверждал, что ни о каких Одлинах не слыхал.) До этого Жан-Пьер бойко колесил между странами, время от времени подхватывая то насморк, то кашель, перемещаясь на поезде или в экипаже по Бельгии, Голландии, берегам Рейна, Северной Италии, Баден-Бадену, Южной Франции, Парижу, Риму, Алгарве, Афинам, Южной Италии, Люксембургу (невообразимая путаница из названий, которые ему с трудом удавалось удержать в голове, хотя он старательно записывал их в дневнике и отправлял домой открытки, делясь, как правило, довольно короткими впечатлениями от каждого города, знаменитых шедевров искусства и «местного населения»), — в основном он ездил сам по себе и чувствовал унизительную зависимость от англоговорящего персонала и местных гидов. Тем не менее Жан-Пьеру посчастливилось, и он завел кое-какие знакомства — его новыми приятелями были американцы, один из них мистер Ньюман, уроженец Сан-Франциско, постарше него. Они с Жан-Пьером почти весь день катались по Брюсселю на трамваях, и Жан-Пьер наслаждался почти мальчишеской радостью, безо всякого стеснения предаваясь ностальгии по родным местам. (Жан-Пьер провел в обществе мистера Ньюмана, сколотившего в Америке состояние на торговле кожей, несколько дней. Тот оказался достаточно учтивым и сказал, что да, слышал о Бельфлёрах от своих нью-йоркских партнеров. У них оказалось схожее отношение к искусству: скульптура или картина восхищала их либо сразу, либо оставляла равнодушным; мадонны и религиозные мотивы в целом им наскучили, а наличие патины то смешило их, то озадачивало. Если предмет старый, непременно ли он ценен? Как-то ясным октябрьским днем они провели час или больше, любуясь с разных ракурсов внушительной готической ратушей Отель-де-Виль, раздумывая, возможно ли воссоздать ее дома, в Штатах: мистер Ньюман точно знал, где ее следует возвести — на Ноб-Хилл-авеню, Жан-Пьер же настаивал, что на Пятой авеню, в Манхэттене. Их слишком тесное общение резко прекратилось, когда Жан-Пьер без задней мысли предложил наведаться в роскошный бордель неподалеку от их гостиницы, и мистер Ньюман в молчаливом смятении ретировался, пораженный настолько, что был не в силах возражать. (Как это странно, думал Жан-Пьер, для тридцатишестилетнего холостяка, по его признанию, и во всех отношениях «нормального»!)
После этого Европа с каждым днем блекла: гостиничные номера не выдерживали никакой критики, гиды оказывались жуликами, «шедевры искусства» наскучили однообразием (бедняге Жан-Пьеру чудилось, будто его путешествие зациклилось, и он возвращается в страны, с которыми, как он полагал, раз и навсегда распрощался). Поезда прибывали с опозданием или вообще не приходили, мосты сносили наводнения, повсюду бродили тиф и грипп. (Как-то раз Жан-Пьер на протяжении четырнадцати часов с ужасом ждал первых симптомов гонореи, после чего еще долгое время не мог прийти в себя и соблюдал целибат.) Дожидаясь, когда закончится надолго зарядивший дождь — что за странная напасть, говорили и постояльцы и служащие отеля, застрявшие в швейцарской гостинице, — Жан-Пьер, не теряя времени, научился у англичанина по фамилии Фейрли, который так же мучился от скуки, хитростям, позволяющим преуспеть в покере и даже в бридже — навыку, который пригодится ему позже в тюрьме Похатасси.
И когда путешествие внезапно прервалось, когда вместо ожидаемого банковского чека Жан-Пьер неожиданно получил от отца телеграмму с малодушными извинениями и вернулся домой с радостью, которую, однако, скрывал (перед лицом родных он пылал от негодования, говоря, что получил злополучную телеграмму именно в тот момент, когда его пригласили на ужин «в один из старейших домов Европы»), он попытался освоить премудрости управления поместьем Бельфлёров. Впрочем, эта непростая наука была по зубам разве что финансовому гению (каковым в понимании Жан-Пьера был его брат Хайрам, проваливший учебу на юридическом факультете — собственно, он покинул Принстон без диплома бакалавра)… И как узнать, часто спрашивал Жан-Пьер, каким курсом двигаться, если рынок то падает, то укрепляется согласно собственным причудам, а управляют им проходимцы и богатство совершенно не зависит от ума или нравственности? (Ведь более высоконравственного человека, чем его отец, еще поискать, и при этом никто в Долине в последние годы не потерпел такие гигантские убытки, как Плач Иеремии со своей «лисьей фермой». «Теперь, — говорила Эльвира, — над ними смеются даже Варрелы, эти отбросы общества».)
Иногда
В ночь резни в «Иннисфейл-хаус», самой большой и злачной таверне в окрестностях, Жан-Пьер, по его собственным словам, ехал из Нотога-Фоллз в Иннис-фейл, и пассажиров экипажа вместе с ним было еще несколько, среди них и его новый знакомый из Миссури Вулф Куинси. Жан-Пьер утверждал, будто обратно — в деревню Бельфлёр — его подвез коммивояжер на запряженной мулами телеге, груженной всякой всячиной, но в основном колючей проволокой. (К сожалению, коммивояжера отыскать не удалось. Никто из пассажиров Жан-Пьера не запомнил, как и кучер экипажа, хотя прежде, во время других поездок, он его видел. Несмотря на это, свои слова Жан-Пьер рьяно отстаивал и не отказался от них.) Что именно происходило в «Иннисфейл-хаус» с полуночи до половины третьего ночи, Жан-Пьер просто не знал. Не знал, и всё тут.
Одиннадцать человек, один за другим, были убиты. Многих застрелили в упор, еще кого-то зарезали, кровожадно перерезав глотки. У двоих скончавшихся от огнестрельных ран было также перерезано горло. Как это случилось — как один-единственный человек оказался способен на такую чудовищную резню, — не знал никто. Вероятно, некоторые вполне могли оказать сопротивление, однако никто не защищался — даже Вулф Куинси умер без борьбы. (Когда пытались поставить виновность Жан-Пьера под сомнение, то, как правило, вспоминали о его убитом друге Куинси. Жан-Пьер восхищался и отчасти зависел от него, потому что Куинси, даже выпив, умел держать себя в руках намного лучше, чем он сам, и когда они просиживали всю ночь за игрой, то Куинси с почти материнской заботой приглядывал за Жан-Пьером. Это был добродушный толстяк родом из Массачусетса, позже перебравшийся в Миссури, прекрасный собутыльник и партнер по карточным играм, чьим единственным недостатком была его склонность похваляться военными подвигами: сколько человек он убил, сколько лошадей украл, сколько пуль в него выпустили — судя по шрамам, которые он показывал взволнованному Жан-Пьеру, по меньшей мере с полдюжины. Куинси был последним человеком на Земле, утверждал адвокат Жан-Пьера, чьей смерти мог желать обвиняемый.)
Но в старомодно обставленной судебной зале эти слова, отскочившие от стен коротким эхом, прозвучали неубедительно.
Судья Финеас Петри признал Жан-Пьера — при отсутствии улик — виновным в убийствах без смягчающих обстоятельств и приговорил к пожизненному заключению плюс десять раз по девяносто девять лет.
Улики у обвинения имелись лишь косвенные, а единственная свидетельница — зловредная жена хозяина таверны — признавала, что едва не упала в обморок от страха, когда выглянула из окна на втором этаже и увидела удалявшегося во мрак по узенькой, ведущей к холмам тропинке всадника. Самого всадника она не разглядела и опознать убийцу не могла, но утверждала, что, «ясное дело», это был Жан-Пьер Бельфлёр — она и раньше слышала, как он, напившись, громко грозился всех поубивать, и из-за ужасного нрава его неоднократно выдворяли из таверны. Разумеется, это была клевета. И Жан-Пьер возражал. Он уехал из Иннисфейла еще до полуночи и вернулся домой около трех часов утра. От усталости он повалился спать прямо на сеновале — не хотел тревожить семью… Да, возможно, он слегка перебрал, и события той ночи помнил смутно. Одно он знал наверняка: эти обвинения — гнусный, возведенный на него поклеп. А «Иннисфейлский мясник» — как быстро газетчики ухватились за отвратительное прозвище, как стремительно лицо Жан-Пьера, хмурое и встревоженное, узнали жители всего штата! — разгуливает на свободе, получив индульгенцию на дальнейшие убийства, в то время как он, Жан-Пьер, жертва нелепых обстоятельств, приговорен к заточению.
Жена трактирщика снова и снова рассказывала свою идиотскую историю. Всадник на лошади ускакал в сторону Лейк-Нуар, к холмам; у черной лошади имелось три белых «носка», а грива и хвост были коротко острижены; Жан-Пьер всегда отличался вспыльчивостью и злобным характером. «Он как ребенок, — говорила трактирщица и утирала слезы, — ребенок, который притворяется взрослым и всячески дурачит всех, чтобы его таким и считали… Но иногда он — сущий дьявол. Когда напивался — тут хоть святых выноси. Вечно дебоширил, и тогда его друг, что из Миссури, вытаскивал его на веранду и, наверное, обливал холодной водой. Впрочем, даже это не очень помогало. (Но когда на перекрестном допросе адвокат Жан-Пьера, поджав губы в усмешке, спросил женщину, почему же они с мужем пускали этого «дьявола» в свое заведение, она, заикаясь, промямлила: «Понимаете… почти все они… многие мужчины… Они все такие… в общем…» — и толпа в зале суда разразилась смехом.)
Но, несмотря ни на что, его признали виновным. Все двенадцать присяжных, которые на первый взгляд казались людьми беспристрастными и непредвзятыми. (Хотя, конечно, никто в Долине не мог относиться к Бельфлёрам «непредвзято».) Говорят, что присяжные, возвращаясь в суд с решением «виновен», стараются не смотреть на обвиняемого, однако на том суде присяжные, очевидно, смотрели на Жан-Пьера. Они откровенно глазели на него, изучали с искренним интересом, как ядовитое, но занимательное насекомое.