Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Парень пытался выбраться из пылающего сарая, на четвереньках он дополз до двери, и они снова стали швырять в него камни, крича и улюлюкая, и тогда он повалился назад и исчез; стена пламени скрыла его из виду, сам воздух накалился от жары, и вдруг ниоткуда (разве что с чердака — может, она там спала, а потом просидела там все время, пока мальчики кидали камни) на пороге возникла тощая рыжеватая псина, обезумевшая от страха, с тлеющей шерстью, дворняга, которой никто из мальчиков прежде не видал, скорее всего, бродячая; в запале они и ее закидали камнями, загнали назад, и смотрели, как она мечется из стороны в сторону, и слушали ее визги — визги обезумевшего от боли существа, — пока она наконец не умолкла.
Внезапно их накрыла усталость, и они отошли подальше от горящего сарая.
— Собака, — глухо проговорила Иоланда, — откуда она взялась…
Огонь громко трещал, огромные белые клубы дыма поднимались в воздух, а оранжевое пламя взмывало выше самых высоких в округе деревьев.
— Я никакой собаки не видел, — сказал кто-то из мальчиков.
— Там была собака. Там, внутри. Там была собака…
— И я видел собаку. Черт ее знает, откуда она взялась.
С трудом дыша и вытирая пот, они отступили
— Глупая псина, зачем она сунулась туда, к этому, — пробормотал один из мальчиков, — сама виновата.
— А я собаки не видел, — откликнулся другой.
— Нет, там была собака, верно, — сказал третий. — Там и осталась.
Книга третья
В ГОРАХ
В движении
Сидя на третьем, верхнем этаже высоченной башни, возвышающейся над садом (который осенью наполнялся говором работников), Бромвел с рассеянным видом болтал со своей младшей сестренкой, стараясь не показывать своей почти мучительной радости от того, что малышка с невероятным усердием и жадностью повторяет его слова и даже жесты (словно она уже сейчас, в возрасте чуть больше года, стремится к знаниям — его знаниям — и ее жажда подстегивала жажду и в нем самом). И спустя много лет, поднимаясь со стула и машинально поправляя очки в тонкой металлической оправе, выслушивая бесчисленные, выговариваемые с британской лаконичностью и цветистостью похвалы его «колоссальным» (словечко, излюбленное желтой прессой. Знай Бровмел об этом, он счел бы эпитет унизительным) достижениям в области зарождающейся науки, молекулярной астрономии, он снова увидит и услышит — пускай лишь на миллионную долю секунды — холодное, как лезвие ножа, ночное небо над усадьбой Бельфлёр, и свой собственный тоненький голосок. Кассиопея, Большой Пес, Андромеда. А вон там Сириус.
(И малышка пыталась повторить, почти правильно: «Сириус».) Но так — только на нашем языке, Джермейн. И только в нашей Галактике. И только в этой точке в нашей Галактике. Понимаешь? Да? Нет? Разумеется, не понимаешь, потому что никто не понимает. А вот это — Большая Медведица («Большая Медведица», — повторила девочка, хватая ручками воздух и вглядываясь в небо).
В этой наспех выстроенной башне над садом (неказистые статуи оттуда наконец-то убрали, сложили в грузовик и увезли. «Какое уродство! — отзывалась о них Лея. — Самое настоящее кладбище») Бромвел, к всеобщему удивлению, «присматривал» за сестренкой, оспаривая у Кристабель право посидеть с малышкой. «Но он же скучный, он с ней не играет, даже гулять ее не водит! — злилась Кристабель. — Он вечно сидит со своим проклятым телескопом, со скелетами и бабочками, и пересказывает ей всякую чепуху из книг — мама, ты хоть представляешь, как там пахнет? Загляни туда сама!»
У Леи, разумеется, думать о подобных вещах времени не было. А после того, как Джаспер и Луис пробрались к Бромвелу в лабораторию и выпустили из клеток всех ондатр, горлиц, кузнечиков, лягушек и садовых ужей, которые были нужны ему для экспериментов (это было в его старой лаборатории на втором этаже), Бромвел разработал сложную систему замков, цепочек и рычажков, а еще сделал потайной глазок в обшитой сталью дубовой двери — теперь проникнуть внутрь не смог бы никто: ни из желания что-нибудь испортить, ни из любопытства. «Твой сын становится все более эксцентричным, — пеняла Эвелин своему брату Гидеону, в котором когда-то души не чаяла. — Неужели вас с Леей не волнует, что он прячется от людей, ставит эксперименты на животных, смешивает какие-то реагенты и ночи напролет смотрит в этот свой микроскоп?» Гидеон, к этому времени переставший обращать внимание на родственников, кроме, разве что, брата Юэна, в ответ лишь дернул плечом и бросил: «Телескоп. Не микроскоп. Дура ты неграмотная».
Бромвел, чувствуя себя рядом с другими детьми неуютно, с Джермейн приветливо общался, несмотря на разницу в возрасте — или, возможно, как раз благодаря ей. Он обожал приводить ее к себе на третий этаж, в башню на северо-западном углу усадьбы, стены которой он, вместе с одним из слуг, укрепил кусками асбестовой обшивки, найденными в старом сарае в куче мусора. Бромвелу нравилось наблюдать, как малышка ходит — быстрыми шажками, спотыкаясь, словно погруженная в собственные мысли, вытянув пухлые ручки на манер лунатика. Ее блестящие глазки были полны жадного томления, как будто она знала (как, бесспорно, знал и сам Бромвел), что видимая глазу Вселенная полна питающих душу чудес — если, конечно, душа без сопротивления откроется им.
«Загадка мира, — как говорил один из первых учителей Бромвела, — заключается в его постижимости».
Бровмел бродил по башне, отмечая карандашом на карте траектории движения некоторых планет, комет и убегающих звезд, делая скрупулезные пометки своей худенькой паучьей лапкой, описывая расходящиеся по спирали орбиты небесных тел, то и дело пересекающих хорошо знакомую ему Солнечную систему сообразно своему «настроению». (У них Бромвел со временем научился не только храбрости, но и смирению.) Хотя Джермейн была совсем малышкой, слишком маленькой, чтобы понимать это, ее присутствие и жадность, с которой она ловила каждое слово, окрыляли Бромвела, и тот говорил обо всем, что приходит ему на ум. «Как могут люди довольствоваться тем, что видят их глаза! Непостижимо! Как они вообще умудряются жить настолько ограниченно? Они не задают самых очевидных вопросов: сосредоточено ли настоящее и будущее на небесах, едино ли время для всех галактик, появится ли в будущем возможность измерить Бога (когда появятся необходимые для этого инструменты), почему Господу доставляет радость движение, существует ли Он во Вселенной не только в настоящем, но также в прошлом и будущем?.. Их совсем не интересует: где заканчивается Вселенная, когда она образовалась, подобна ли она острову, действительно ли, как утверждают, она появилась двадцать миллиардов лет назад, мертвая она или живая, и если живая, то есть ли у нее пульс, взаимодействуют ли ее составляющие друг с другом, способен ли мой разум охватить
В солнечном свете пылинки непрерывно двигались и открывали изумленному взору Бромвела миниатюрную ромбовидную галактику. Возможно, это был блестящий, тысячекратно увеличенный глаз мухи, или само великое солнце, уменьшенное в бесчисленное количество раз. В такие моменты он дышал легко и неглубоко, и все его тщедушное тело дрожало. (Впрочем, в детстве Бромвел был подвержен ознобам, даже когда было тепло. «Ваш сын чересчур чувствительный, чересчур возбудимый, — говорили родные Лее и Гидеону, и говорили с осуждением. — В нем так мало от мальчишки, правда?») Бромвелу едва исполнилось три, когда стало очевидно, что зрение у него слабое и ему, к стыду родителей, нужны очки. (У них-то, разумеется, зрение было безупречное. Их острым глазам никакие линзы не требовались.) Однажды зимой он со своим кузеном Рафаэлем (тот был чуть старше) как мячик перекидывали друг другу простуду, отчего их матери сильно переживали (что, если у кого-то из мальчиков окажется воспаление легких? Ведь в те времена ни вертолетов, ни снежных скутеров не существовало, и зимой замок на месяц, а то и больше был отрезан от мира), а оба мальчика выглядели так, будто умереть им суждено в детстве. Гидеон резко возражал, говоря, что его сын еще всех их переживет, поэтому зря бабье поднимает шум. «Он просто ищет ответы на вопросы, — говорил Гидеон. — Дайте ему ответы — и никакого лекарства не потребуется. «Однако ни один Бельфлёр — в том числе Вёрнон — не был в состоянии ответить на задаваемые Бромвелом вопросы.
(Спрятавшись в башне и усердно протирая объектив телескопа, Бромвел болтал с Джермейн, а мысли о семье отодвигал на самые дальние задворки разума. Мысли о Бельфлёрах. У него просто-напросто отказывало воображение, а тонкие губы складывались в усмешку. Семья, кровные узы, чувство родства, гордость. Ответственность, обязанности, честь. И история — история рода Бельфлёр. Род Бельфлёров Нового Света, как ты знаешь, берет начало в 1770-х, когда твой прапрапрапрадед Жан-Пьер поселился здесь, на севере… С каким же трудом давалось Бромвелу — даже в раннем детстве — выслушивать всю эту говорильню! От неловкости он ерзал, слушая пьяные воспоминания дедушки Ноэля, рассказы прабабки Эльвиры о рождественских гуляниях, когда на закованном в лед Лейк-Нуар устраивали конные бега, о свадебных торжествах (во время которых ну непременно случалось что-нибудь примечательное), когда в брак вступали люди давным-давно умершие, до которых никому давным-давно не было дела. И еще более неловко становилось ему от назойливых притязаний его собственной матери: Бельфлёры то, Бельфлёры сё, где твое честолюбие, где твоя преданность, где твоя гордость? Однажды Бромвел так явно томился от ее разглагольствований, что Лея схватила его за плечи и встряхнула, но он высвободился, резво и изящно, как кошка — вывернулся и ускользнул прочь, оставив мать с обмякшим пиджачком в руках… «Бромвел, ты куда, о чем ты вообще думаешь?! — вскрикнула Лея от неожиданности. — Ты почему меня не слушаешься?»
Его неловкость вскоре переросла в презрение, а презрение — в глубокое, равнодушное уныние, потому что забыть о «бельфлёрстве» можно было, лишь забыв о самой Истории; и тогда он смог бы стать человеком мира, но уже никогда — своей страны. Кроме того, «бельфлерство» было для него олицетворением страсти, страсти во всех ее проявлениях. Ему не требовалось подглядывать за родителями, чтобы познать природу спаивающей их связи. (Ведь он так часто видел подобные «связи» в природе — самец и самка спариваются, спариваются и снова спариваются, их тела механически соединяются, при этом один, как правило, взгромождается сзади на другого. Ведь он слышал, причем часто, сальные истории о племенных жеребцах, быках, кабанах, петухах. Разве не ощутил он странное волнение, услышав сопровождаемый громким гоготом рассказ о баране Стедмэнов, который прорвался в овечий загон и всего за пять или шесть часов обрюхатил больше сотни овец?.. Если остальным мальчикам секс казался темой невероятно захватывающей, то Бромвел относился к нему весьма спокойно, как и ко всем остальным явлениям — с бесстрастной брезгливостью, находя поддержку в выписанных по почте книгах. Что такое секс? И что такое пол? Что означает «сексуальная привлекательность»? Он читал, что некие существа, венусы — кем бы они ни были — рождаются самцами, однако в период спаривания превращаются в самок. Он удивлялся, читая о других созданиях, способных в период спаривания за несколько минут менять пол с мужского на женский, а потом снова на мужской. А еще есть гермафродиты, обладающие одновременно и женскими, и мужскими репродуктивными органами, в любой момент способные к спариванию, и организмы, спаривающиеся непрерывно на протяжении всей жизни. Крошечное существо, находящее пристанище в тепле человеческой крови, представляет собой самку, заключенную в оболочку самца, и находится в процессе непрерывного совокупления: если бы природа не создала ограничений, тот удивительный организм заселил бы весь мир. Репродуктивные странности, свойственные устрицам, морским зайцам и многим рыбам, на самом деле никакие не странности, и нет ничего удивительного в том, что в момент каждой эякуляции самец человека выбрасывает такое огромное количество спермы — свыше сотни миллионов сперматозоидов, жеребец — в пятьдесят раз больше, а кабан — около восьмидесяти пяти миллиардов, ведь цель каждого вида — привести в мир как можно больше себе подобных. Когда Бромвел заставал дядю Юэна пыхтящим и дрыгающимся в кладовке с одной из прачек, или когда случайно замечал в телескоп собственного отца, грубо хватающего за голову молодую женщину и прижимающего ее лицо к своему обтянутому пористой кожей лицу (происходило это на холме над озером, примерно в миле от усадьбы), или когда его двоюродные братья показывали ему острую кость, которую вытащили из пениса енота (енота они поймали и кастрировали возле ручья), и спрашивали, как такая странность объясняется в книгах — а может, енотам такой член и полагается? — Бромвел снова повторял себе, что особенности совокупления не имеют значения, потому что разве жизнь на планете не представляет собой непрерывный метаболический поток, не имеющую определения энергию, циркулирующую во всех организмах, начиная с червя-древоточца, заканчивая жеребцом и Гидеоном Бельфлёром? На каком основании тогда следует считать Бельфлёров венцом природы? Нет, звезды Бромвелу нравились больше.)