Сага о бескрылых
Шрифт:
— В гору поднимемся, отстанут, — Укс глянул на парящих над дорогой певуний — почти и не разберешь чего хотят, твари сладкоголосые.
Сирены отстали, но приходилось спешить. На дороге было полно людей, шпионы все время кого-то обгоняли, но впереди еще кто-то брел, сзади тарахтели шустрые, непонятно откуда взявшиеся повозки. Как сказала пустоголовая, «этот неистребимый Хиссис теперь по всему мысу Конца Мира расползется». Идти, между тем, было тяжко. Мальчишка оглох на одно ухо и двигался неуверенно, оборотень ныла что «нормальные
— Давай-ка мою припарку приложи, — великодушно предложила оборотень.
— Бабья моча целебнее?
— Ты меня с людишками не ровняй. Взвоешь, но поможет. А так свалишься к вечеру как ющец тупой.
Укс действительно взвыл — пропитанная тряпка пахла странно и слабо, но уж жгла как огнем: и бок, и ладонь. Десятник ругался, шагал, света белого не видя, оборотень поддакивала, хихикала, водой поила, благо ручьев в горах хватало. Спускаясь с перевала, сели передохнуть на камнях. Осел занялся травой, Лоуд, разворачивая немногочисленные припасы, поинтересовалась:
— Полегче, хозяин?
— До ребер, кажись, прожгло, — проскрипел зубами Укс.
— Так и надлежит. Заразу выжжет, остальное мигом затянется. Я вообще все целебная.
— Не ври, у тебя только Белоспинный истинно целебен…
К вечеру и вправду полегчало. Жгла бок спокойная боль, дерганье и начавшийся было жар исчезли. В сумерках шпионы столкнулись с какими-то наглыми подзаглотниками, коим приглянулся осел. Укс заколол двоих — боль тому не мешала. Лоуд упустила одного порезанного, зато длинноногого юнца зарезала неспешно и обстоятельно, как давно не удосуживалась — суетный Хиссис остался далеко и следовало возвращаться к нормальной оборотничьей жизни. Укс полагал, что мальчишке видеть, как сумасшедшая шмонда пытается на кончик ножа человеческую душу уловить, вовсе не обязательно, но куда ж его денешь? Да и попривыкли малец с ослом к взрослой жизни.
От бандитов оказался унаследован узел с одеждой и два мешка с едой: в одном фасоль, почему-то перемешанная с кукурузой, в другом мука.
— Все не утащить, — сказала Лоуд, расшвыривая трофейные тряпки и выбирая себе рубашку получше. — Смотри, и шелк есть.
— Мне и сопляку найди что покрепче и без шелка, — приказал Укс. — Остальное бросим. И свое бросим.
Оборотень замерла:
— Как?!
— Ослу тяжело, да и не скрыть нам бочонки в Мельчанке. Унюхают — порвут нас.
— Ладно, бросим. И что дальше, а, хозяин?
— А что дальше, целебница? Месяцем раньше, месяцем позже…
— Там на полгода хватит. Может и дольше.
— Потом?
— Потом можно в Сюмболо вернуться. Или еще что придумать.
— Думай. Нэк здесь закопаем, с собой фляги возьмем. Как раз трофейных прибавилось. А ты всегда можешь передумать, повернуть, отрыть сокровище.
— Я вот не пойму: это ты Логоса-созидателя в зад баришь или он тебя? — злобно проворчала оборотень. — Грушеед, ющец одноухий, чего расселся?! Бери топор, копать будем.
Лоуд, ругаясь, складывала фляги в заветный, еще сюмбольский мешок с удобной лямкой. Уложила бережно завернутые побрякушки: корону мятую, прочую ерунду.
— Ты бы лучше еще одну бутыль взяла, — усмехнулся Укс.
— Не закудхивай, хозяин. У меня и так четыре года впустую ушло. Хоть память останется, ющец вас всех заешь…
Бочонки закопали под приметным кедром.
Укс дал всем немного отдохнуть, но едва луна начала светить, поднял на ноги. Осел возражал, но недолго.
— Оружие сломаешь, — предостерегла Лоуд.
— Не такое выдержит, — заверил десятник, обтирая незаменимый посошок.
На темной дороге обогнали вставшую повозку — оба мула в упряжке легли и не желали вставать.
— Думаете, успеете? Нету уж лодок в Мельчанке, — с ненавистью просипел измученный возница.
— Тебя в бурдюк надуем, да на горбу поплывем, — отозвалась справившаяся с болью в ногах оборотниха.
На повозке заплакали дети, возчик благоразумно придержал язык.
Шпионы вошли в кипарисовую рощу, ночной ветерок нес свежесть моря, Лоуд в обличии «той бабы» улыбалась и шумно втягивала носом манящие запахи.
— Э, пустоголовая, тебе бы подумать какой личиной в лодку садиться, — намекнул Укс. — Придется одно обличье подольше потерпеть.
— Как прикажешь, хозяин. Бабенкой идти?
— Жирную не возьмут, со смазливой хлопот не оберемся. Давай-ка того сопляка пронырливого.
Лоуд мигом уменьшилась, засеменила рыжеголовая, поддерживая длинный подол рубахи, пихнула локтем Грушееда:
— Глянь какой у нас папашка. Молодой, заботливый…
— Нож прикрой и болтай поменьше, — одернул «папашка».
Мельчанка и действительно оказалась поселком крошечным. Шпионы шли по единственной улочке, было прохладно, впереди желтел песчаный берег, рассветное солнце озаряло чистый простор океана.
— Есть кто-то, — пробормотал Укс, заметив верхушку мачты.
На берегу еще дымились костерки ночевки, стояло несколько сонных рыбаков. Неуклюжую «салму» уже сталкивали на глубину: судя по неуклюжести процесса и шуму-гаму, толкали лодку счастливчики-пассажиры.
— Эй, нас возьмите! — крикнул Укс, снимая с пояса кошель.
— Некуда, — ответил рыбачий арх с кормы.
— Тридцать «корон» за троих.
— Мало.
— Больше нету. Зато на веслах сидеть могу.
Арх, редкобородый, длинноносый, захохотал:
— Понятно, что на веслах. У меня по-иному и не будет, — вон, почти всех своих гребцов на берегу оставляю. За скамью гребца, да за право плыть мне нынче платят. Ты из гордых, хиссиец?
— Не особо. Отработаю. Очень плыть надо. Вот племяшей спасаю…
— Про сопляков и не говори. Не возьму.