Сахва
Шрифт:
Один из пальцев поможет попасть на территорию, прилегающую к АЭС. Второй – даст доступ к коммуникациям. Третий – позволит управлять градирнями. С помощью четвертого – я попытаюсь предотвратить взрыв системы охлаждения, обслуживающей Реактор. Пятый палец позволит попасть в предреакторный зал. А шестой – откроет дверь, за которой находится головной компьютер, так называемый мозг всей электростанции, который тоже заминирован.
Но этих пальцев-ключей будет недостаточно. Я, Первый и Нулевой, каждый из членов нашей неразлучной троицы, замуровал в своей памяти восемнадцать символов. Никто из нас не знал коды друг друга. Без кода Первого невозможно было попасть внутрь АЭС. С помощью моего кода открывалась дверь, за которой находился сам Реактор. А код Нулевого активировал и, что было особенно для меня важно, дезактивировал бомбу с часовым механизмом, которой был заминирован Реактор.
При воспоминании о Нулевом, легендарном, до сих пор никем не побежденном бойце, жестокость которого наводила ужас даже на агентов Организации, снова стало страшно. Возможно, это был единственный человек, к которому я испытывал страх. Хотя нет, Первый тоже входил в этот список… Первый и я, может быть, и были лучшими диверсантами, но Нулевой, мягко говоря, превосходил нас в рукопашном бою, обращении с холодным оружием и вообще во всем, что касалось убийства. Гениальный слуга смерти. Сверхъестественно быстрый. Его движения в бою – танец, смертоносный эзотерический танец. Меньше всего на свете хотелось повстречаться с ним еще раз. У меня были плохие предчувствия. Не получалось убедить себя, что удастся выжить после этой встречи.
Полагаю, возможность остановить таймер бомбы сохранялась на тот случай, если Хартленд согласится на условия, выдвигаемые Организацией. Но я был уверен, что этого не произойдет. Во-первых, последствия взрыва атомного Реактора были не хуже последствий, которые повлечет за собой выполнение условий Организации. А во-вторых, едва ли сверхдержава воспримет все это всерьез, пока ее разведка не будет владеть точной информацией.
Я закрыл кейс. Надел бюстгальтер: мои развитые грудные мышцы, может, и были похожи на грудь первого размера, но такого сходства точно было недостаточно. Темно-бордовый, имеющий всего несколько часов отроду, шрам от пули на правой щеке был замазан толстым слоем тонального крема. Крем лежал в сумочке Louis Vuitton, также оставленной проституткой. Там же обнаружилась губная помада, которой мне, с третьей попытки, удалось разукрасить губы. Изувеченную щеку спрятал и парик. Я критически осмотрел себя в зеркало. Платье, казалось, вот-вот лопнет. Больше всего смущали ноги, хотя можно было подумать, что дама в коротком красном платье биатлонистка или просто увлеклась фитнесом.
В дамскую сумочку поместились лишь два найденных в сейфе пистолета-пулемета Heckler&Koch MP5 последней модификации, облегченные и уменьшенные, калибра девять миллиметров. Данные экземпляры были лишены прикладов, что очень кстати: я в совершенстве освоил стрельбу с двух рук. В сумочке также оказался пистолет SIG-Sauer P320, почти из такого же в меня стрелял Первый. Взял много патронов. Задумался на пять секунд и все же взял наступательную фугасную гранату MK3A2, осколки которой разлетаются на две сотни метров. Вколол еще одну дозу тонизирующего средства. В отдельный кармашек сумки положил наполненные шприцы и различные ампулы.
Перед выходом я еще раз посмотрел на картину «Женщины во внутреннем дворе». Снял ее со стены, вынул из рамы, скомкал, положил в раковину и поджег. Толстую бумагу, вымазанную красками, глодал огонь, превращая в черную искривляющуюся пластину. Она разлеталась на кусочки, и те распространялись по кухне, похожие на черные осадки, такие легкие, что воздух не сразу позволял им приземлиться на пол.
За три квартала от дома стояла моя машина. Точнее, не моя, а любезно предоставленная одним замечательным человеком. Черный Lexus RX. Никогда бы не сел за руль этого автомобиля, если бы не был уверен, что все бойцы Организации, видевшие, что я использовал его, были мертвы. Он достался мне в идеальном состоянии, но я быстро внес «коррективы». На месте левого зеркала неряшливо торчали провода, словно лохмотья на месте вырванной конечности. На задней табличке с госномером было пулевое отверстие, от чего шестерка стала больше похожа на восьмерку. Задней левой фаре пришел конец. Переднего бампера более не существовало, отчего надменная морда Лексуса с несколько лукавым прищуром глаз-фар будто лишилась нижней челюсти и приобрела паническое выражение. Примерно так я представлял лицо героини дебютного романа Чака Паланика. Некогда черная глянцевая поверхность машины была покрыта грязью, пылью и липкими древесными почками. Я положил в салон Луи Виттон, кейс с отрубленными пальцами и поехал к камере хранения.
Глава 4
2 дня 18 часов 22 минуты до взрыва Реактора. Ночь.
Над увязшей в рыхлой россыпи искрящихся звезд луной, похожей на перенасыщенную радиацией дыню, развалился бесконечным ковром лес – черный, как ночь, заполоненный таинственными звуками, кишащий жизнью. Согласно поверьям новозеландского племени маори, каждому вновь рожденному человеку соответствует одно проросшее дерево. И этот лес… сейчас казался исполинским бесформенным лохматым животным, обросшим жизнями, многие из которых уже перестали гореть. Каждое дерево было волоском на теле этой материальной сущности, а я, как блоха, копошился в ее меху.
Исходя из того, что в мои планы не входило покидать поезд, когда он мчался по мосту через реку, остается предположить, что мне помогли. Неясно, чем была вызвана краткосрочная потеря памяти, но очевидно, что это хартлендцы решили избавиться от меня, не желая ехать в одном вагоне со столь омерзительным соседом. Они снова изгнали меня! Продолжая бег внутри гигантского древесного ворса, я почувствовал, как в заваленной шахте моей изувеченной психики пробудилось «нечто», что подвергалось захоронению уже не раз. Едва оказавшись в этом лесу, я пытался снова усыпить это отряхнувшееся от дремы «нечто», но оно упорно рвалось на поверхность.
Я бежал по узкой тропинке, прогрызшей себе путь сквозь густое нагромождение деревьев. Одет был в одни лишь кеды, в которых ходил по вагону, используя их вместо тапочек – о чем теперь ни капли не жалею, – то есть был только обут. Я знал, что пробежал не менее десяти километров. До сих пор не сбил дыхания, хотя скорость бега была приличной. Кровь разогрелась, дыхательные пути прочистились, и все запахи ощущались особо остро. Нельзя было ни наслаждаться ароматом леса, которым делились деревья. Вот-вот они выдавят из себя почки, ознаменовав новый цикл, еще раз пробудив жизнь. Интенсивная работа ноздрей приносила особое удовольствие. Такого наслаждения от лесных ароматов я никогда не испытывал.
Так всегда: когда неотложные дела требуют от нас полной вовлеченности, когда назойливые проблемы нагло набрасываются, требуя в качестве откупа массу времени, мы особо остро воспринимаем тот или иной аспект природы. И на этом контрасте кажется, что, когда мы разгребем ворох своих авралов, то обязательно будем больше времени уделять этим аспектам. Но беззаботное состояние рассеивает наше внимание, и мы редко вспоминаем об этом решении.
Нет, это бред. Даже представить не могу, как те две женщины, которых я собирался убить вместе с остальными пассажирами, сопротивляясь бросившемуся в вагон визжащему ветру, выталкивают меня в черную воду, каким-то образом лишив способности запоминать. Но с них станется! Или нет? В любом случае, иных причин, почему я оказался в реке, не было. Не удавалось придумать даже фантастические теории. Хотя… Но сверкнувшую мысль смело, когда я вновь предположил, что это хартлендцы, пассажиры поезда… Изгнание! То самое «нечто» уверенно продолжало свой путь наружу. Я снова изгнан из Хартленда! Это «нечто», этот гомункул, незримый и неуправляемый, которого я породил, смешав тревогу, страх и отвращение к самому себе, становился все сильнее, обжираясь моим отчаяньем.
Хотелось остановиться: шелест деревьев, звук от соприкосновения их веток казался манящим и приветливым, будто они незлобиво ухмылялись моим потугам, понимая всю глупость намерения снова достичь мира людей. Цель и правда была странной, особенно, если учесть, что большинство людей, населяющих окружавшее лес пятно пространства, были кафирами. Появилось безудержное желание смешаться с этой древесной ордой, выбрать место помягче и пустить корни, нежно обнять этими корнями корни других деревьев и мирно сосуществовать с ними целый век. Сейчас я так мечтал разделить с ними землю, стать родным этой чаще. Сознавать нашу единую природу.