Саладин. Султан Юсуф и его крестоносцы
Шрифт:
"Великий султан Египта, Сирии и Месопотамии!
Вскоре, по попустительству Божьему, ты начнешь осаждать Святой Город. Твоему войску будут противостоять на стенах три сотни мужчин и полторы сотни подростков, способных держать в руках оружие. На каждого из них приходится по полсотни дрожащих от страха перед твоим могуществом женщин и детей. Сам патриарх Иерусалима призывает меня возглавить защиту города. Если я покину моих единоверцев в столь безнадежный час, то меня постигнет позор, куда более мучительный, чем все адские муки.
Великий султан! С сокрушенным сердцем я вынужден отказаться от своей клятвы. Мою тяжкую вину разделит со мной моя семья.
Балиан
Когда катиб прочел письмо султану, тот некоторое время сидел в задумчивости, но на его лице не промелькнуло ни тени гнева или досады. Наконец он вздохнул и тихо проговорил: "Если бы этот франк был моим эмиром, то получил бы Иерусалим в управление... Тогда бы и осада не понадобилась." К этому он добавил, что огорчаться нечему, поскольку теперь в Иерусалиме появился поистине достойный и благоразумный человек, с которым можно будет начать переговоры о сдаче города сразу после первого приступа, ведь этого приступа будет достаточно, чтобы уважить достоинство Балиана. "Он примет мои условия, если мы склоним его на свою сторону уже сегодня", - довольно заметил султан, находя все новые выгоды в сложившемся положении дел. "Каким образом?" - удивился катиб. Султан не ответил ему, а просто повелел отправить в сторону Иерусалима новое послание Балиану Ибелинскому, а вместе с посланием - отряд мамлюков. Вскоре отряд вернулся, сопровождая супругу Балиана, который искренне доверился повелителю Египта и Сирии, а ныне - и почти всей Палестины. Султан принял царевну Марию со всей учтивостью и отправил дальше, в сторону Тира.
– Почему у нас нет таких благородных королей?!
– не сдержавшись, воскликнула монахиня Катарина.
– Много ты их видела, - пробурчал "медведь" Бошо.
– На следующий день нашим взорам открылись вдали стены Иерусалима...
– сказал я и замолк.
Над столом вновь воцарилась тяжелая тишина, и взоры всех рыцарей, точно острия копий, обратились в мою сторону. Их, конечно, очень "тронуло" это мы. Только рыцарь Джон Фитц-Рауф казался все таким же невозмутимым. Он спокойным тоном обратился к Ангерану де Буи и попросил его продолжить повествование, как бы с противоположного берега.
– А мы увидели вас...
– начал рыцарь Ангеран и мягко улыбнулся.
– Теперь-то ясно, что не было никакой надежды удержать город, но тогда мы были так воодушевлены, что не ведали ни страха, ни отчаяния. Да, мы все поначалу были готовы умереть за веру, претерпеть страдания вместе с нашим Господом Иисусом Христом.
Доблестный Балиан сделал все, что мог. Когда он прибыл и патриарх Ираклиус убедил его принять тяжкий крест власти, рыцарей в Святом Городе можно было пересчитать по пальцам одной руки. Тогда Балиан призвал к себе всех юношей старше шестнадцати лет, происходивших из благородных семей. Вы бы видели, какой грустный взгляд был у него, когда он всех по очереди посвящал в рыцари. С таким видом отпевают покойников. Потом он посвятил в рыцари еще тридцать иерусалимских торговцев, известных своим благочестием. Для них это был великий праздник. В своем воодушевлении они превзошли даже мытаря Закхея* и отдали все свои деньги на то, чтобы всех, кого можно, снабдить оружием... Но город был переполнен беспомощными людьми: женщинами, стариками, детьми. Всех надо было прокормить. Балиан торопился. Он, с позволения патриарха, приказал даже снять серебряную крышу с часовни Гроба Господня, разрезать ее и закупить на это серебро провизию в ближайших селениях. Все молились. Все надеялись на милость Божию... Однажды Балиан тихо проронил в моем присутствии: "Или случится чудо, или - бойня. Сто лет назад здесь было избиение мусульман. Господь уже решил, чем мы за это заплатим."
И вот на Яффской дороге заколыхались желтые знамена султана. Сарацины только успели подойти к стенам, как сразу бросились на приступ. Понятно, что забрать Священный Город было их вожделенной мечтой почти целый век. Но в тот день смерть, похоже, страшила нас куда меньше, чем их, и мы легко отбились. Еще пять дней мы, несмотря на их несравнимый численный перевес, отбивали приступы с таким воодушевлением и, кажется, с такой легкостью, будто невидимое воинство ангелов сражалось на нашей стороне... На шестой день мы вдруг увидели, что войско султана снимается с места.
Ангеран де Буи замолк и задвигал кадыком. Видно, у него от воспоминаний пересохло в горле.
– Так и было?
– вдруг спросил меня рыцарь Джон.
– Султан действительно решил взять город во что бы то ни стало? Или, как бывало раньше, он имел в запасе еще какие-нибудь обходные пути-дороги?
– Истинная правда, - подтвердил я те предчувствия, о которых говорил Ангеран де Буи.
– На этот раз султану некуда было деться. Он так и сказал своему катибу: "Если я не возьму Святой Город, то в моем войске у меня обнаружится больше врагов, чем в самом Иерусалиме". (Я не стал хвалиться тем, что султан тайно признался в этом лишь мне, а вовсе не своему мудрому катибу.) - В первые дни осады солнце было на стороне защитников. Оно слепило глаза воинам султана. И вот султан Юсуф решил подступить к городу с другой стороны и взять солнце себе в союзники. Он даже воодушевился, когда узнал, что именно с Масличной горы вознесся в небеса Иисус Христос . Султан даже повелел поднять свой шатер подле часовни Вознесения и приставил к ней стражу, дабы никто из его воинов по неразумию не осквернил ее.
Вот что сказал султан тем утром, глядя с вершины горы на стены Иерусалима и врата, которые христиане назвали вратами святого Этьена, по имени их первомученика:
"В эти врата вошли христиане сто лет назад. Они убили тысячи невинных и беспомощных. Ныне я увижу, на чьей стороне Всевышний и вместе с Ним сам Иисус, так усердно призывавший к милосердию. Ныне я отделю ложь от правды."
По его приказу был начат подкоп на склоне, спускавшемся от города к Кедронскому потоку. Вскоре воинам султана удалось поколебать стену и сделать в ней огромную брешь.
По правде говоря, со стороны не было заметно, что боевой дух осажденных стал рушиться вместе со стеной. Они сражались с той же доблестью, с тем же отчаянием, что и в первые дни. Однако всем, по обеим сторонам бреши, стало ясно, что тел защитников не хватит, чтобы эту брешь залатать ими и укрепить кровью. Христиане были обречены сдаться. Днем раньше или днем позже.
Наконец Балиан Ибелинский стал убеждать патриарха, что милость султана, которой тот уже прославился на весь свет, может стать ни чем иным как земным воплощением милости Божией...
– Нет!
– решительно прервал меня рыцарь Джон.
– Это патриарх обратился к Балиану с просьбой начать переговоры с султаном.
– Вот как?
– удивился я, первый раз услышав об этом.
– Да, пока сам патриарх не убедился, что чуда не произойдет и христианам придется-таки заплатить за все грехи, совершенные ими на Святой Земле, никто не смел заговорить о сдаче. Я сам видел, с каким облегчением вздохнул сам Балиан, когда патриарх стал печально вздыхать о судьбах невинных детей, которых сарацины убьют или продадут в рабство. Балиан Ибелинский даже не стал выслушивать долгие увещевания патриарха, а сразу прервал его и отправился в стан султана в одиночку и безоружным. О чем они говорили, ты, Дауд, верно, знаешь куда лучше нас.
– Да, - с невольной гордостью кивнул я.
– Мне довелось присутствовать при переговорах султана Юсуфа с Балианом Ибелинским. Я очень хорошо запомнил их мирную беседу, которую порой заглушал шум сражения у врат святого Этьена. Ведь, насколько мне известно, Балиан не отдавал приказа о сдаче, надеясь, что султан согласится на его условия.
Увидев вдали знатного франка, султан Юсуф очень обрадовался и послал ему навстречу дюжину своих телохранителей. Однако, когда Балиан приблизился, султан напустил на себя очень строгий вид.