Саламина
Шрифт:
В первые дни января, о которых мы рассказываем, кружной путь мало годился для путешествия из-за того, что фьорды не замерзли. В этом мы убедились собственными глазами в новогодний день. Сообщения охотников в последующие дни не обнадеживали нас: лед образовывался медленно. Я поднимался на вершину горы для наблюдений, но это не ускоряло дела: когда смотришь на кастрюлю, она никогда не закипит и не замерзнет. Давид был моим оракулом.
— Завтра, — наконец сказал он, — мы трогаемся в путь.
Было прекрасное раннее утро, безлунное, но светившееся звездами, девственной белизной земли и замерзшего моря. Дымка снежной пыли, низко висевшая над землей, скорее чувствовалась, чем была видна. Сани уложены, собаки пойманы и запряжены. Готово? Пошел!
— Инувдлуарна, Томас, желаем счастья!
— Ивдлудло! И вам того же!
Темнота проглатывает его, мы одни. Высоко вверху, позади нас, к югу, северное сияние машет рдеющим занавесом над снежными вершинами нашего острова.
По воде до Уманака пятьдесят миль. Кружной путь, по которому мы ехали, втрое длиннее. Мы рассчитывали проехать его за три дня с двумя ночевками в пути. Более детально зимнюю дорогу не планируют. Из Игдлорсуита выехали в восемь.
Теперь в оправдание за подробное описание арктического путешествия, которому будут посвящены эти страницы, я должен сказать следующее: если эта книга хоть чем-нибудь напоминает настоящую жизнь, то прежде всего тем, что главное в ней не достигнутая цель, а случившееся попутно. Гренландская жизнь прекрасна тем, что здесь совсем не думают о жизни ради достижения какой-нибудь цели. Все идет само собой. Приятно не нести с собой флага, не тащить глупого плаката со странным лозунгом, чувствовать, как хорошо остановиться по дороге в никуда и оглянуться назад. Завесы северного сияния над снежными вершинами Игдлорсуита так же трогают меня, как и звезды над туманом, окупающим наш путь. Последуйте за мной, ибо мы с вами новички в путешествии по Арктике, и разделите со мной, если это возможно, удовольствия и тревоги, восторги и усталость — все, что мы испытываем в пути миля за милей.
Нас двое, Давид и я. У нас семь собак. В Гренландии обычно двое мужчин не ездят на одних санях. Но у Давида нет собак, а я не мог и не хотел путешествовать один. Два человека при хорошей дороге — это для семи собак не груз. Мы не везли с собой ничего тяжелого: немного одежды, оборудование для привалов, фотоаппарат, киноаппарат, провизия, корм для собак.
На пути до Кангердлугсуака не было других препятствий, кроме редких нагромождений торосов или отдельных больших обломков ледникового льда, которые мы могли легко обогнуть. Собаки взяли такой аллюр, что я, решив бежать позади саней, скоро был вынужден поддерживать темп, моментально меня измотавший. Насквозь мокрый от пота, я, задыхаясь, бросился наконец на сани рядом с Давидом. «Ты схватишь смертельную простуду», — сказали бы мы всякому, кто сел бы такой мокрый и разгоряченный, как я. Почему-то там, на севере, не простужаешься. Просто делается холодно. Я замерз и скоро опять был на ногах, собираясь бежать. Снова разогрелся и взмок. Жарко, холодно, жарко, холодно. Хорошо бежать так, если только хочется. Мне же следовало бы помнить, что в этот день нам предстоит проехать сорок пять — пятьдесят миль до ночлега и что жизнь в течение трех месяцев на маленьком острове как в клетке, — плохая подготовка к марафонскому бегу.
Черт с ней, с осторожностью! Мыслимо ли было сидеть с таким пылом внутри? С такой телеграммой, какую я вез прижатой к груди? «Лопум, дубку, дубев, дубме, дубог», — говорилось в ней. Пылающие, магические слова. Написанные кодом? Конечно. Пусть так и остаются.
До Кангердлугсуака было пятьдесят миль. Оглянувшись назад, когда огибали мыс, мы увидели южное небо, освещенное дневным светом. Здравствуй, день! Прощай! Перед нами был мрак каньона. Мы въехали в него и сразу как будто съежились до размеров насекомого рядом с подавляющей грандиозностью горных обрывов. Казалось, что мы ползем. И действительно,
Облегченные от груза собаки могли бежать рысью. Собачья побежка, мы в тот день изучили этот аллюр, слишком быстра, чтобы человек мог идти шагом, но слишком медленна, чтобы он мог бежать. Этот темп, заданный ногам человека, может довести до исступления. Милю за милей мы терпели и наконец скорее от умственного утомления, чем от настоящей усталости, не выдержали и решили ехать на санях. Только один из нас садился на сани, другой бежал. Мы ехали на санях поочередно, не делая остановок. За этот день и вечер нужно было проехать еще много. Полная темнота настигла нас скоро — мы не проехали по фьорду и полдороги. С этого момента мы могли ориентироваться только по свету, который падал от маленькой полосы безлунного неба, видневшейся в зените между горными обрывами; ничего, кроме этого света и освещенных звездами вершин.
Мы двигались уже несколько часов, большей частью пешком, рысью, по поверхности, твердой и неподатливой, как бетонное шоссе. Мы были обуты в эскимосскую обувь — камики на подкладке из собачьего меха и внизу набитые травой, но для той нагрузки, которую несли наши ноги, подошвы камиков были недостаточно мягки. Мы оба начали хромать — больно топать натруженными ногами по твердому льду. Но, когда я пытался посочувствовать Давиду, тот только ухмылялся. «Аюнгулак», — говорил он и продолжал ковылять дальше.
Тьма впереди была непроницаема; время для меня тянулось бесконечно, бесконечными представлялись и часы, и мили, и расстояния. Впереди на фоне неба виднелась громадная черная масса. «Там, — сказал Давид, — мы устроим привал». Но прошло уже много часов с того времени, как он сказал это, а до привала, казалось, было все так же далеко, как и раньше. Мы смотрели вперед и жили ради достижения цели. В ту ночь мы считали, что достижение цели имеет значение. Естественно! Что значило для нас окружавшее черное однообразие? Если вы должны жить ожиданием будущего, то сделайте для себя настоящее унылым, заставьте его в истинно христианском духе превратиться в юдоль скорби и живите надеждой на рай. Можно сказать, что пылкость веры в блаженство рая обратно пропорциональна способности человека весело проводить время.
Не помню, как мы наконец добрались до черной массы — скалы высотой около тысячи футов. Дорога была усыпана упавшими с горы камнями, и мы подумали: что если глыба свалится сейчас! Миновали скалу, въехали в небольшую пещеру позади нее, остановились.
— Подождите здесь, — сказал Давид и скрылся в темноте. Я зажег спичку, посмотрел на часы. Было девять часов.
Давид, вернувшись, сказал, что в пещере, где устраивают привал охотники, мокро. Спать там нельзя. Значит, нам нужно поставить палатку.
Я совсем не знал, как ставят палатки на льду. Никогда не ставил и даже не читал об этом. Я не торопился начинать, но, глядя, как Давид привязывает собак, понял, что надо делать. Он взял пешню и ловко вырубил глубокий клинообразный паз во льду. Принимая во внимание, что этот паз был рассчитан на то, чтобы держать на привязи семь собак, я счел задачу установки палатки разрешенной. Несколько таких клиньев, несколько камней, валявшихся под рукой на берегу, сани; за несколько минут мы поставили палатку. Я разостлал полотнище, положил на него оленью шкуру, внес спальные мешки — ах, нет, только один, свой — где же ваш мешок, Давид? Зажег примус, поставил на него кастрюлю со снегом. Через пять минут в палатке стало так тепло, что мы начали стаскивать с себя верхнюю одежду. А Давид не знал — я не хотел, чтоб он знал, — что я в этом деле новичок.