Саламина
Шрифт:
Слух об этой забаве распространился по всему поселку; не было нужды посылать Елену за гостями: они шли сами, толпились в передней, скапливались на улице. Возбуждение росло с каждым новым отрезанными куском пирога: крону еще предстояло откопать. Внезапно раздался пронзительный крик. Старая Абелона, ведьма с двумя зубами, громко кричала. Она держала крону в поднятой вверх костлявой руке.
— Ая, аяяя! — пела Абелона, и все возбужденно орали.
В этот вечер нужно было обязательно устроить танцы. Когда пришло время, отправились к Троллеману просить ключ.
— Нет, — сказал Троллеман.
Невозможно пустить всех жителей поселка к себе в дом. Конечно, наш дом больше, чем берлога для танцев, а часть людей могла бы подождать, как и там, на улице; дело было не в размерах помещения. Дело было в самом характере помещения, в его чистоте, в том, что мы ее всегда поддерживали, и в том, что на полках стояли мои вещи, хорошие вещи. Мой рабочий стол, мои рукописи, мои книги — все это было открыто для грязи, которую натащит публика. Нет, мы не могли, конечно, позвать их всех — только некоторых.
— Давай, Саламина, позовем кое-кого на танцы.
Так как день рождения Елены пришелся на субботний вечер, а танцев не устраивали уже больше недели, то мы решили пригласить на маленькую танцевальную вечеринку несколько человек. Я думаю, мы пригласили, ну, может быть, человек двадцать.
Двадцати было предостаточно. Но едва лишь звуки гармонии Петера донеслись до поселка, как пустынная улица заполнилась толпой. Она скопилась у окон, запрудила вход, захлестывала дом, как прибой заливает риф. Мы задернули занавеси, закрыли двери и продолжали танцевать. Дым, пыль, жара стали удушливыми, невыносимыми. Задыхаясь от недостатка воздуха, мы ринулись на улицу. О чистый холодный ветер, о роскошная ночь, о луна, о сверкающие снег и лед, о север — твоя красота! И ты, большая толпа, дружественно настроенная, с улыбками терпеливо стоящая снаружи! Я не мог устоять и пригласил с дюжину людей в дом. Вот когда стало тесно.
Елена сидела на нарах, молчаливая, с широко открытыми глазами, впитывая все это зрелище. Тобиас, наш мальчик, помогавший по хозяйству, тоже танцевал. Мы позволили ему начать, и никакие земные силы уже не могли его остановить. У него было пристрастие к крупным женщинам. Маргрета была в его вкусе. Он стоял с ней в паре, задрав подбородок; он доходил ей как раз до груди; все начали смеяться. Ну и толпа! Кто это? Боже мой, они сломали калитку и ворвались, как наводнение.
После того как мы вежливо, но решительно очистили дом примерно от двух третей незваных гостей, Абрахам в качестве председателя муниципального совета обратился к ним с веселой речью относительно их поведения, доказывая, что, так как дом не их и праздник не их и особенно ввиду того, что места внутри не хватает, им всем лучше спокойно оставаться на улице. Что они и сделали. А чтобы не произошло никаких недоразумений и путаницы, чтобы приглашенные на танцы и неприглашенные не перемешались, они перерезали шнурок от щеколды. Мы оказались в плену.
Мне не хотелось ломать старательно изготовленную щеколду, но другого пути не было. Я подналег на дверь и под треск раскалывающегося дерева вылетел на улицу. Ночь наполнилась громовым топотом ног разбегающихся в панике людей. Остался один помощник пастора.
— Это не я, нет, не я. Не я!
У, жалкий помощник!
XXX
Темнота
Мой дневник за 1931 год содержит следующую запись:
«Суббота, 19 декабря. К рождеству запаковано свыше 200 подарков, 45 мешочков с конфетами, 22 рога изобилия с конфетами (замечательной красоты!). Елка убрана. Ее скрывает занавес, подвешенный к потолку. Мы говорим Елене, что за занавесом спрятан человек. Она боится подходить близко».
Дальше идет длинная запись о Юстине, с которой я незадолго до этого познакомился, и список ее подарков. Потом:
«Воскресенье, 20 декабря. Неожиданная трагедия вчера вечером. Саламина сидела с работой за обеденным столом, я за письменным. Окончив работу, я перешел к обеденному столу, чтобы почитать. Свет был плохой; я недовольно воскликнул: «айорпок! гадость!» — и пересел обратно к письменному столу. Три четверти часа читал за своим столом, Саламина продолжала шить. Пора спать. Саламина положила работу и встала (в ее обязанности входит каждый вечер стлать мне постель). Заметил, что-то Саламина уж очень молчалива. Я заговорил с ней; она не ответила. Я подошел, внимательно посмотрел ей в лицо: оно было заплакано. Что случилось, Саламина? Она разразилась горькими упреками: я назвал ее айорпок».
Теперь, может быть, потому, что это как-то связано со слезами Саламины и несомненно с моими, а в особенности потому, что это имеет отношение к жизни в Гренландии, к моей жизни в Гренландии и жизни всякого человека вдали от родного дома, мы должны возвратиться назад и узнать правду о темном времени в этой стране. Между сгущавшимися зимними сумерками и усиливавшейся мрачностью моих мыслей существовала связь.
На восточном берегу Гренландии рассказывают легенду о старике, отправившемся со своим сыном на юго-запад в поисках лучших мест для охоты. Они отыскали такие места на западном берегу в тени гор. Время шло, и на старика напала тоска, как нападает болезнь, он стал думать только об одном: еще раз, перед смертью, увидеть, как солнце поднимается из океана. Чтобы осуществить это желание, охотники отправились домой. Наконец, обогнув южный мыс, они достигли восточного берега и устроили здесь привал. Проснувшись утром, старик стал смотреть, как солнце поднимается над океаном, и от радости умер.
Какое наслаждение сидеть дома и мысленно странствовать. «Вот, — можем мы сказать, ткнув пальцем в карту, — вот сюда бы я хотел поехать. Здесь я мог бы жить». Кажется, нужна только свобода, какую могут дать деньги, чтобы отправиться чуть ли не в любое понравившееся место и жить там до конца дней своих. Имея свободу и средства или не имея ничего, кто не думал о лучших местах для охоты? Наша раса заполонила весь мир в поисках новых мест, нашла, заселила их. Но мало было среди эмигрантов таких, кто раньше или позже не испытывал бы тоски по родине. Нет лучшего символа, чем солнце для всего, связанного с тоской по родине. Оно часто занимает наши мысли; мы с такой теплотой ясно представляем себе его. Я старый путешественник, старый бродяга, ищущий все новых и новых мест, мне ли не знать, что значит каждый день ждать восхода солнца.
Может быть, не восхода солнца, а его отсвета, отблеска солнечного света на облаках, какой-то вести от солнца, какого-то знака, что оно еще существует. И когда с наступлением поздней осени я перестал получать какие бы то ни было вести, когда привозившие почту шхуны уже не доставляли мне больше писем, когда, прислушиваясь, я не мог уловить шепота, произносящего мое имя, — тогда, скажу я вам, мрак спустился по-настоящему.
Саламина вполне сознавала, насколько важно для меня мое солнце на моем горизонте, я был окружен его изображениями. Мне часто приходилось рассказывать о нем, так как Саламина и все наши друзья с удовольствием слушали о моем мире и его обычаях, о людях, его населявших. Мои рассказы расширили их горизонты, они познакомились с моими друзьями, с моей семьей, с моей фермой, домом, с моими лошадьми и собаками. Им по-настоящему нравился мой семейный альбом. Их, замкнутых в такой тесный круг, вечно встречающихся только с немногочисленными людьми своего народа, с которыми они знакомы с детства, узнававших о других людях и их жизни только через самые отдаленные каналы, — всех их волновали рассказы очевидца о нашем мире.
— Будь я богат, — сказал я, — я бы купил пароход и приехал бы за вами, чтобы вы пожили там годик.
Этого срока было бы вполне достаточно, чтобы они затосковали по дому.
Саламина знала о моем мире, о моем солнце. Со свойственной ей быстрой безошибочной интуицией во всем, что сильно занимало мои мысли, она почувствовала наступившее напряжение. Она вошла в этот мрак, как будто это были ее собственные мрачные мысли.
Оглядываясь из света на эти дни мрака, я с трудом верю, что так действительно было. Сейчас мне кажется, что я нарочно закрывал глаза, чтобы стало темно. Теперь я понимаю полную нереальность тех дней. Это был кошмар, да. А полярные ночи, господи, до чего ж они длинны!