Саламина
Шрифт:
— Если случались нелады, — рассказывала мне Саламина, — то виновата была я. Он всегда оставался одинаков, всегда добр.
Пошли дети. Сначала Регина, потом Фредерик, потом маленькая Елена, сейчас живущая с нами. Брак принял свою окончательную форму, обрел свою сущность — возникла семья. Вот теперь, могли бы мы сказать, жизнь начинается. Для Фредерика она скоро кончилась. Он умер от туберкулеза вскоре после рождения третьего ребенка.
Во всяком случае, для Саламины началась новая жизнь.
— В чем дело, Саламина?
Саламина, сидящая рядом со мной под лампой, опускает свое шитье и смотрит на меня странным взглядом.
— Саламина айорпок? Саламина плохая? — спрашивает она меня на своем жаргоне. Каким чудом она узнала, что я сейчас пишу о ней!
— Нет, — говорю я со смехом.
Она улыбается и снова берется за шитье.
XXII
Футбол
Ну, Мартин, пас, давай!
Маленький мешочек из тюленьей кожи, набитый травой, летит ко мне. Я бью по нему на бегу: удар, я скольжу, поскользнулся, хлоп! Падаю задом на твердый лед. Встать, встать на ноги и догнать мяч! Вокруг мяча борется плотная кучка. Врезаюсь в нее. Удар, удар, удар по моей ноге. Упал, опять встал. Бей головой, толкай, давай подножку, хватай руками — никаких правил игры, просто борись. Петер скользит молнией, Нильс ревет, как лев, Паулус стоит, как башня из замерзшего дерна: налетай на него! Сильные, проворные парни.
— Принимай, Самуэль!
Но Нильс с ревом несется на него. Ах, так? Ты, помощник пастора! Боже мой, смотрите на Нильса! Он хватает проповедника и бросает себе на плечо, как мешок с тюленьим жиром. Он бежит с ним в конец поля, проповедник болтает ногами в воздухе. Мяч у Нильса. Боже мой, смотрите на Нильса! Гол!
Сумерки, середина дня. На севере полная луна. И время от времени глупый мешочек с травой пролетает на фоне луны, как будто мальчишки швыряют камнями в небесное окно.
XXIII
Старое время
На, Олаби, передай!
Олаби с очаровательной, довольно приторной улыбкой жеманно берет у меня полную до краев чашку и передает ее своей матери. Она сама не может есть: бедняжка вот уже несколько недель прикована к постели. Это несчастье быть прикованным к постели в таком доме, в низкой, тесной берлоге, черной от грязи. Олаби элегантен, но в качестве «прислуги за все» он не придает элегантности дому. На полу около растрескавшейся старой печи лежат кучи золы, кастрюля покрыта слоем грязи. Впрочем, и сам Олаби не слишком чист: ему не мешало бы побриться, помыться. Не то, чтоб он не знал, что чистота — достоинство; на его художественных вышивках и кружевах, показанных нам, ни единого пятнышка. В эту работу он вложил душу; может быть, душа его безукоризненно чиста.
Шарлотта пьет из кружки и ставит ее на стул.
— Ая, ая, ая, ая, куя, куя, — выводит она старческим надтреснутым голосом. Она весело орет и закатывается в приступе астмы.
— Куя, куя, куя, — снова поет несгибаемая старуха. У нее, полумертвой от астмы, сердечной болезни, туберкулеза и бог знает от чего еще, больше душевной силы, больше умения радоваться жизни, чем у любого из жителей поселка. Она это знает, демонстрирует, выставляет напоказ — обломок старины.
— Куя, куя.
Она раскачивается всем телом, мотает головой; внезапно останавливается, яростно затягивается трубкой с обгрызенным мундштуком; разражается хохотом и валится в приступе кашля.
Так, старушка, пусть разорвутся легкие, пусть лопнут бока; ори, наслаждайся, задохнись и умри. Ты уже пережила всех.
Мы были очень дружны, эта согбенная старуха и я. Мне нравились ее рассказы, она выкладывала их мне. Ей нравилась моя болтовня, я «заливал» ей сколько влезет. Большинство людей узнаешь постепенно; Шарлотта свалилась на меня внезапно. Никогда не забуду ее появления в тот июльский день, когда я кончил крыть крышу! Жители степенно поднимались по тропинкам в гору к моему дому, каждый нес в руках чашку, готовясь приличным образом отпраздновать этот день, как вдруг небесный свод треснул от крика: боже мой, что это?
На горе, на полдороге к дому стояла Шарлотта, скрюченная, с согнутой от старости спиной и искривленными ногами, но с задранным подбородком.
— Ая, ая, ая, ая, — кричала она, заставляя двигаться свой живот, размахивая руками, потрясая чашкой для кофе и трубкой. — Ая, аяя, аяя, ая.
Толпа ревела от хохота.
— Ая, ая, аяя, ая, — раздавалось бесшабашно, громко. Вдруг бедная старуха остановилась, повернулась и с отчаянным усилием возобновила подъем на гору раскоряченными паучьими ногами. Она провозгласила свою радость.
Это был ее праздник — она отпраздновала его вовсю. Какие песни она распевала, сидя на склоне горы! Торнарсук [17] проснулся, тролли [18] слушали ее, сидя на горных вершинах, и скалили зубы. Бесшабашные, непристойные, вольные песни: народ гоготал, девушки прикрывали уши руками — может быть, держа ладони горсткой? Какой силой владела эта старая уродина, ломавшая преграду столетий!
Как приятно освежить память, Как приятно, ия, ая. Мана аяя, эйора, ая-а, Я непутевая, я непутевая, я непутевая. Ая, не прижила ни одного ребенка, Ая, не прижила ни одного ребенка. Ая, не прижила ни одного ребенка, Девчонка, что не прижила ребенка. Ая! Это я — ая, Забава всех мужиков. Мой дружок все трогает меня, Он стягивает с меня рукавички, Он стягивает с меня…17
Торнарсук — могущественный верховный дух верований гренландских эскимосов.
18
Тролли — в скандинавских народных поверьях сверхъестественные существа (чаще всего великаны), обычно враждебные людям.
Невозможно продолжать. Мы не можем допустить, чтобы старый Торнарсук потрясал основания Манхаттана, [19] чтобы горные тролли оставляли жирные следы своих лап на металлических панелях здания Крайслера. [20] Мы не можем допустить, чтобы старухи рассказывали все, что они знают. «Ая, аяя, ая». Веселая штука жизнь. Старые — они знают!
Возьмем, например, старую Беату — не такая уж она, собственно говоря, старая. Вернее будет назвать ее видавшей виды. Милая, чудная, живая, очаровательная. Маленького роста, большеголовая. Две трети фигуры составляли голова и туловище; одну треть — ноги, искривленные не от дряхлости, а из-за привычки кривить их, они казались несоответствующими извивающемуся, как угорь, туловищу. Она-то понимала радость жизни! Извивалась от радости, плясала. Эти па по квадратам линолеума, эти позы из миссионерской гостиной, эта пресыщенная небрежность современной молодежи — все это не для нее, она плясала. Ритмические извивы, судороги и скручивание ее гибкого тела были пантомимой страсти и смеха. Резкой, дикой, гротескной, безудержной, но подчиненной ее воле: совершенная артистка! Она танцевала, конечно, одна. Прошлое в этот вечер ожило в моем доме — это был танец с барабаном. Ударяя в похожий на бубен маленький барабан, она поет страстным низким голосом:
19
Манхаттан — остров в устье реки Гудзона, на котором расположена центральная деловая часть Нью-Йорка.
20
Крайслер — одна из крупнейших американских автомобильных фирм-монополий.
Этот ритм захватывает, гипнотизирует. Начинаешь топать ногами и раскачиваться под него. Лишаешься разума. Ну и пусть!
Беата останавливается. Эмануэль, ее брат, берет барабан. Он старый охотник, один из самых знаменитых. Маленький, приземистый, с морщинистым лицом, черный, подвижный, как юноша. Он хвалится тем, что дед его был ангакоком. Если бы сейчас существовали ангакоки, Эмануэль был бы одним из них. Это человек с большим влиянием и неутомимый любовник. Мертвая тишина. Он начинает: