Саламина
Шрифт:
Что именно было передано Бойе, я не знаю, но приглашали его срочно прийти. И он скоро пришел. Вид у него был дикий и отчаянный, такой же, как и мой призыв. Я приветствовал его с жаром, он казался удивленным.
— Садитесь, — сказал я, усаживая его рядом с собой. — Саламина, еще кофе!
Бойе через стол напряженно, вполголоса заговорил с Сарой. Он был взволнован, рассержен, но сдерживался. Я восхищался его выдержкой. Бойе взял чашку кофе, но отказался от предложенной мной сигареты. Я положил перед ним сигару, но он к ней не притронулся. Наступило молчание. Саламина шагала по комнате. От этого было ничуть не легче! Шаги Саламины, толпа за стеной, тяжелое, невыносимое молчание. Но как прервать его? Как? Конечно, сладостными мелодичными звуками, музыкой — гармоникой и флейтой.
Я положил губную гармонику перед Бойе и стал просить его сыграть. Грустная улыбка появилась на его трагическом лице.
— Нет, — сказал Бойе. — Нет, незачем.
Снова наступило молчание.
Ребенок Марты, наливший уже на пол и ей на колени, начал капризничать и плакать. Под прикрытием этого меланхолического шума, когда внимание было сосредоточено на кормлении младенца, я рискнул настроить инструмент; начал играть. О серебряная флейта! Ты мало услаждала слух людей, и все же у тебя были моменты торжества. Такой момент наступил. Сидите, гости, погрузившись в мрачные думы. Шагай, старая скандалистка. Молчите все, думайте, что хотите, но слушайте. Я играл, как будто моя жизнь держалась на тоненькой ниточке мелодии. Что я играл? Неважно что; я играл. Уши любят то, к чему привыкли. Я играл для них, играл вещи, которые они знали: «Дом, милый дом», «Ближе к тебе, господи», «Ах, мой милый Августин», «Встретимся ли мы за речкой», «Мне надоело жить одному». (О ирония слов последней песни!) Я играл, не смея остановиться. А когда мой репертуар таких вещей истощился, я с отчаянием стал рыться в своей памяти и извлек из ее глубин «Сон Эльзы» и «Грезы». Вдруг Саламина, чтобы снова обратить на себя свет прожектора, кинулась к задернутым занавескам, как будто она раньше не замечала этого ужасающего неприличия, и отдернула их. Я прервал «Милую, желанную луну» и снова плотно задернул их. Бешеный протест Саламины я задушил «Садом роз».
Тем временем Сара начала ублажать Бойе, показывая ему фотографии, которыми в начале вечера я занимал ее и Марту. Среди них была и моя фотография, ужасная, но Саре она понравилась.
— Хорошо, — сказал я тогда, — это будет Бойе от меня.
Теперь Сара отыскала ее.
— Вот эту, — сказала она, — Кинте подарил тебе.
Бойе, до сих пор не отвечавший ей ни слова, протянул руку, взял карточку, посмотрел на нее. «Сейчас, — подумал я, — он порвет ее», и заиграл веселую песню. Бойе посмотрел на фотографию, затем положил ее. Снова взял, долго глядел на нее, положил рядом со своей шапкой. Он принял подарок. Я перешел снова на «Ближе к тебе, господи». Бойе спокойно взял губную гармошку и стал играть. Потом играла Марта. Мы играли, а Бойе пел. Один гренландец, кажется помощник пастора или пастор из Годхавна, увидел во сне ангела, который стоял перед ним и пел. Мелодия и слова ангельской песни были так трогательны, что он проснулся и записал их:
«Гутерпут кутсинермио налагнарассингардле нуна эркигссинекардле!»
(Слава в вышних богу, и на земле мир!)
Этими словами начиналась песня; а мелодия ее такая:
Может быть, этот ангел был Шуберт, который сделал на небе то, что не успел сделать на земле.
Бойе пел эту песню. Мы играли. Мир сошел на землю, и вечер окончился благополучно.
XIX
Люди
Очень много лет тому назад я ехал в гости в деревню. Последний отрезок пути предстояло проделать на лошадях. Меня встретил мальчик с коляской. Мы поехали. Вскоре проехали мимо домика с треугольным фронтоном, заросшего, видимо, вьющимися бобами. Домик казался особенно очаровательным. Мне почему-то представилось, что он служит кровом милым, счастливым, культурным людям. Я воскликнул:
— Смотри! Вон тот дом, кто живет в нем?
Мальчик посмотрел на меня так, как будто я внезапно помешался, и сказал:
— Кто? Да простые, обыкновенные люди.
Это была отповедь, какой заслуживаем все мы, когда позволяем себе глядеть на окружающее глазами туристов.
Турист видит различия и преувеличивает их. Он замечает покрой платья, особенности прически. Он наслаждается живописностью и своеобразием, питается новизной. И, сосредоточив внимание на созерцании экзотических подробностей, подает нам во имя науки картину огромного несходства людей. До чего только не доходят люди, стремясь найти значительный смысл в мелочах!
Нетрудно заметить, что гренландки часто сидят, вытянув ноги вперед, или иногда с ногами забираются на нары, на стол, на скамью.
— Мне объяснили, — рассказывал один путешественник, — что женщины делают это из суеверия, будто бы под нарами прячутся демоны.
Почему ему не пришло в голову, что, может быть, женщины испытывают неудобство от жесткой шкуры сапог, образующей складки под голыми коленями? Или почему он не замечает, что ярко-красная краска, покрывающая сапоги, трескается там, где на коже получаются складки? Что женщины стараются, чтобы красивые новые камики оставались новыми и ровными и не теряли формы? Или что пол холодный, а из-под нар дует?
Беда в том, что мы, считая несомненным рациональный характер всех наших поступков, даже когда они не рациональны, склонны находить неразумными и странными, требующие объяснения, не похожие на наши обычаи других народов. И вот, прямое следствие всего прочитанного нами о нравах и табу, мы приступаем к самостоятельному изучению их, мало чем вооруженные против непонимания. Мы приближаемся к нашей цели, к сердцу, разуму, душе нашего брата по далекому кружному пути, начинающемуся от его манеры держать себя за столом.
Сделав такое вступление, надеюсь, я теперь могу сознаться, что я не интересовался выходкой Саламины как выражением свойственного якобы примитивной женщине представления о праве собственности на мужчину, а считал все это доказательством того (впрочем, я не нуждался в доказательствах), что она просто обыкновенная женщина. И при подведении итогов, которое вскоре последовало, я вел себя не с бесстрастной сдержанностью хранителя музея, но громогласно, напыщенно, гневно демонстрировал оскорбленное мужское достоинство. И, конечно, это подействовало. Мы жили замечательно!
Возьмем, например, наши вечеринки, которые мы еженедельно — или даже чаще — устраивали для ограниченного круга нашего общества, состав которого определила Саламина. Я считал разумным положиться на ее знание людей своего народа и, во всяком случае, должен был из осторожности по своему выбору не включать в число гостей ни одной женщины. Итак, все решала Саламина. В полном соответствии с ее характером и вкусами, с ее снобизмом выбор пал на «местную аристократию». Нашими друзьями стали лучшие люди и их благородные жены. Я должен благодарить врожденный здравый смысл Саламины за то, что избежал многочисленных ловушек, связанных со случайной дружбой. Перечислить членов нашего круга — значит, составить список игдлорсуитского общества.
Нашими самыми лучшими, самыми близкими друзьями, с которыми мы раньше, чем с другими, установили теплые отношения, были Рудольф и Маргрета Квист. Торговцы в Гренландии считаются самым высоким по происхождению сословием. Выше их стоят, может быть, только незаконнорожденные потомки важных датчан: таковы пэры Гренландии. И Рудольф, и Маргрета были пэрами, так как отец Рудольфа был по профессии бондарем и одно время торговцем, а мать — дочерью старого датчанина Нильсена, занимавшего некогда пост начальника торгового пункта в Игдлорсуите. Маргрета же была не только дочерью торговца, но и сестрой Иохана Ланге, самого хитрого из торговцев округа Уманак. Хорошая кровь: как ни странно, это было в них заметно. Рудольф красив, с прекрасными темными серо-синими глазами под густыми бровями, широкоплеч, строен, высок. Держался он сдержанно и гордо. Рудольфу принадлежали две сети на китов и двенадцать собак, первая упряжка в поселке, а возможно, лучшая во всем округе. Дела Рудольфа процветали. Он работал бондарем при торговом пункте. Маргрета не выделялась красотой, но она умела держаться и обладала внушительной фигурой. У нее был тройной подбородок, и, когда она сидела, живот ее лежал двумя валиками, подобным спасательным кругам. Маргрете не нравилась ее полнота, но она смеялась над ней. Она хорошо одевалась, хорошо вела хозяйство, все в ее доме содержалось в порядке и чистоте.