Саламина
Шрифт:
Но Троллеман, услыхав о моем намерении, стал возражать самым энергичным образом.
— Нет, нет, не надо ездить. Нет, мистер Кент, не ездите. Они пришлют такелажные приспособления. Нет, не ездите.
Вначале я был даже озадачен бурным волнением этого легко возбудимого человечка. Он всегда любил поговорить, теперь говорил без умолку. Он всегда был добродушным парнем, веселым, открытым — «здорово, друг», «располагайся как дома», — а сейчас просто любил меня.
— Ну-ка, мистер Кент, давайте, выпьем. Да, да, вы должны выпить. Заходите!
Валить вину на соседа — неблаговидная привычка. Перекладывая часть ответственности на Троллемана, я должен признать, что тем не менее сам был виноват в происшедшем, во всяком случае, содействовал наступлению катастрофы.
— Я не могу зайти и выпить с вами, — сказал я, — потому что до отъезда должен поставить свою лодку еще на один якорь. У меня времени в обрез.
— Ну вот, мистер Кент, ну, ну, ну, я бы этого не делал, мистер Кент. Это для лодки совсем не нужно. Давайте, мистер Кент, заходите.
— Держу пари, что второй якорь будет нужен, если начнет задувать. Нет, пустите.
Но он не пустил меня, просто прилип ко мне — таким я стал дорогим гостем.
— Я поставлю за вас якорь, — сказал он, — я его поставлю. Сделаю это, как только ваша шхуна отплывет. Ну заходите же, мистер Кент, заходите.
Я как дурак зашел, выпил с ним стаканчик, два, три, четыре, я не считал. А Троллеман, веселый парень, просто захлебывался от дружеских чувств. Все в порядке, пора на борт, и я встал. Нет, он меня проводит.
— Я вас отвезу на лодке, я хочу вас отвезти.
У Троллемана были плохие отношения со шкипером шхуны. Пока Троллеман, взошедший вместе со мной на борт, изливал на меня остатки своей глубокой привязанности, судно подняло якорь и тихо отошло.
— До свиданья, до свиданья, — плакал Троллеман, не обращая на это внимания, — счастливого плавания, скорого возвращения. Ах, да, кстати, передайте вот это Павиа Корцену; тут кое-какой мой должок. — И он сунул мне в руку запечатанный конверт. — А теперь, счастл… О господи! Да мы отплыли.
Шкипер был непреклонен. Лечь в дрейф, для него! Он расхохотался. А Троллеман, спускаясь со шхуны и отчаливая, едва не опрокинул лодку.
— Не забудьте поставить якорь, — крикнул я.
— Поставлю, — отозвался Троллеман.
В тот же вечер в Нугатсиаке я записывал…
«Великолепие дня, солнце, синее море, золотые заснеженные горы, резкий, холодный, чистый северо-восточный ветер…» Я и сейчас помню красоту этого дня, золотой снег, который я писал, фиолетовые тени на нем, золотое и фиолетовое на фоне бирюзового горизонта неба. Помню ветер, крепкий ветер: моторная шхуна, идя прямо против ветра, с трудом добралась до Нугатсиака. И как дуло всю ночь! Мы оставались на борту шхуны.
— Это вам от Троллемана, — сказал я Павиа на другой день, передавая ему конверт.
— Мне? — у него был удивленный вид.
Он вскрыл конверт, в нем оказались деньги. Снова удивление:
— Мне? За что?
Я не знал.
— Теперь, — сказал я, — я возьму мясо для собак.
— Оно у вас, — сказал Павиа, — это все, что у меня было. Я так и сказал Троллеману, когда он приехал забрать его.
Мое мясо для собак пошло на создание запаса почтового пункта в Тартусаке.
— Теперь в Уманак, — сказал шкипер Ольсен, отодвигая тарелку и вставая. — Спасибо, Павиа.
И мы втроем пошли вниз, к берегу.
На берегу собрался народ. Только что приплыл человек на каяке. Он переступил через борт своей лодочки, нагнулся, засунул по локоть руку в кокпит, легко поднял каяк и, отнеся его вверх по склону в безопасное место, осторожно опустил на землю. Затем направился прямо к Павиа и передал ему письмо.
— Это вам, — сказал Павиа, взглянув на адрес. Я распечатал письмо и прочел:
Игдлорсуит, воскресенье 20-е 11 ч. утра.
Дорогой Кент! Вашу лодку прошлой ночью прибило к берегу; в ней есть пробоины, но трудно сказать, где и какой величины. Мы останемся здесь и попытаемся вытащить ее, когда будет прилив. Вам следовало бы попросить уманакскую шхуну зайти в Игдлорсуит и забрать лодку в Уманак. Она, наверно, не сможет долго продержаться на воде, а у нас мало времени, и мы должны скоро уезжать отсюда.
(Петерсон был канадский геолог, производивший разведку для датского правительства. Он приехал в Игдлорсуит как раз вовремя, чтобы спасти мою лодку от полной гибели. Спасибо, Петерсон! Он уехал на следующий день.)
Ночь была темная, бурная. Полоса света от фонаря, который держал кто-то, падала на игдлорсуитскую пристань, плясала на бурной воде. В этом свете было видно скопление льда, прибитого к берегу. Моя лодка стояла на якоре, на борту горел тусклый свет. На берегу нас ждала толпа и Троллеман. Они рассказали нам о пронесшейся здесь буре, о том, как пригнало лед, сметавший все перед собой, о том, как лодка стояла беспомощная в месиве льда и волн прибоя. О том, как с помощью лодки Петерсона они оттащили мою, о том, как она стала наполняться водой. Где-то в ней образовалась течь, и теперь она держалась на плаву только потому, что воду непрерывно откачивают.
Я повернулся к Троллеману:
— Вы поставили второй якорь?
— Вот, видите ли, вот как было дело. Ну, я, говоря по правде, — нет, мистер Кент, я…
— А как насчет моего мяса для собак?
А, это другое дело; да, он прямо сиял. Торговец потирал руки.
— Ну, это другое дело, мистер Кент. Видите ли…
— Идите к черту!
Так произошел разрыв, наши пути разошлись. Началась война, которая, вместо того чтобы превратить меня в отверженного, покинутого всеми друзьями, бросила прямо в объятия жителей поселка. Отверженным оказался начальник торгового пункта.
Но в тот момент, когда лодка моя была негодной скорлупой, а я неоперившимся изгнанником из официального гнезда, обстоятельства казались мрачными, как эта мрачная ночь. Меня поддерживало бешенство… и Саламина. Если в прошлом я отклонял ее постоянные предупреждения относительно Троллемана и отвечал на неоднократные жалобы на жульничество, что это не имеет значения, то теперь ее гордое «я ведь вам говорила» доказывало не только ее лояльность ко мне, но как-то давало мне чувствовать, что за ней — и за мной — стоит вся армия ее племени. Я сделал выбор, я примкнул к ней.