Саламина
Шрифт:
— Саламина, пакуй вещи, свои, детей, мои. Мы едем в Уманак!
Было около полуночи, когда шхуна отплыла, буксируя мою моторную лодку. На борту лодки два гренландца и я. Двоих вообще хватило бы с избытком. Но в момент, когда мы садились, Тукаджак, мой красавец, стоивший сто крон, забастовал.
— Я и еще двое, — сказал он.
— Ты, еще один да я.
— Нет, еще двое или мы не едем.
Вокруг стояла толпа; ожидавшая нас гребная лодка колотилась о ступеньки пристани. Сейчас не время для сцен и споров.
— Ладно. Оставайтесь дома все.
Сытый по горло неприятностями, я спрыгнул в лодку, отчалил. Они чуть не потопили лодку, прыгая в нее. Итак, мы трое стояли на вахте и поочередно откачивали воду всю ночь.
А утром на корме шхуны появилась Саламина, держа в руках бумажный сверток. Сделав веревочную петлю, она нацепила на буксирный канат этот сверток и отпустила его. Он соскользнул вниз с высокой кормы к нам в протянутые руки: наш завтрак.
О Троллеман, о мясо для собак! Так как всякая вещь имеет свою цену, то я объявил в Игдлорсуите, что буду платить по десяти эре за кило, и получил некоторое количество мяса. Поднял цену до двенадцати, и мясо стало поступать в изобилии. Закупив в точности столько, сколько было куплено у Павиа, я прекратил заготовку; этого мне было достаточно. Со временем, рассчитываясь с Троллеманом — за то, за се и за аренду моей моторной лодки, — я поставил ему в счет за лодку, как было условлено, стоимость бензина, масла и обслуживания. Плюс к этому точную разницу между стоимостью мяса, которую я должен был уплатить, считая по шести эре за кило, и той, которую я уплатил.
— Я не буду платить, — визжал Троллеман.
— Как хотите, — сказал я, — если понадобится, я доведу дело до датского короля.
Он заплатил. Душа торговца была безутешна.
XV
Пятнышко
Ежечасно мы переходим от малого к великому. Давайте оторвем свой взор от Троллемана и меня, от Саламины и детишек, от Анны, Мартина, Абрахама, Йорна, Лукаса, Тукаджака, от вопроса о том, платите вы за корм собакам по шести или по десяти эре, от человеческой любви и ненависти, от жизни и смерти людей, от человеческих отношений и обратим его на чистейшую беспристрастность — лик божий. Взглянуть? Чем же мы живы день ото дня, как не этим?
У этого зрелища два атрибута: конечное и бесконечное. Это обширная область деятельности человека, арена его борьбы за жизнь; это неизмеримая бездна, в которую человек изливает свои мысли, стремления, всего себя. Человек теряется в ней. Быть может, вся жизненная деятельность человека не имеет иной цели, кроме возмещения того, что, безвозвратно улетучиваясь, восходит к богу. Что происходит, когда улетучивается наша энергия? Что истекает из нас? Художник, поэт ставят себе целью уловить эту эманацию, дать ей реальность, весомость. Тщетно, это невозможно, как невозможно, бодрствуя, видеть сны.
Удовлетворение от самого факта существования, какое мы все иногда испытываем, составляющее для многих нетребовательных людей их будни, представляет собой, может быть, самую совершенную нашу связь с окружающим миром, который мы называем богом. Что мы при этом думаем и достаточно ли оформлено происходящее в нас, чтобы назвать это мыслью, — сказать трудно. Может быть, все переживания лежат в области чувства, и только; но, будучи чувственными, они от этого не менее возвышенны. Отдаться бездумно тому, ради чего, благодаря чему мы созданы: солнцу, луне, звездам, их свету — я пишу о Севере, — падающему на покрытые снегом горные хребты, на плавучие горы белого льда, на море; отдаться шуму ветра и волн у берега, ощущению солнца, ветра и холода, проявлению всех наших чувств, которые составляют многогранное эстетическое единство. Перестать думать и отдаться всему этому. Если разум все же хочет действовать, то пусть мысли просто текут как попало, свободно расплываются в воздухе, подобно дыму, и теряются. Мне кажется, что мало кто размышляет о боге. И славу богу.
Есть у бедных жителей Донегола [14] (возможно, у ирландских сельских жителей вообще) несвойственная нам манера придавать даже самым штампованным выражениям внушительную серьезность. «Как вы поживаете?» — спрашивают они, здороваясь. Надлежащий ответ на это — не безразличное «спасибо, хорошо, а как вы?», но что-нибудь вроде: «Хорошо, только вот вчера немного побаливал зуб. К вечеру стало полегче, и я надеюсь, может быть, сегодня все пройдет».
У гренландцев, насколько я мог заметить, отсутствует формальное приветствие. Человек проходит мимо другого, кивнув ему, а то и без этого. Вообще они скорее склонны молчать, чем болтать о незначительных вещах. Но замечание о погоде для них обязательно. Прежде всего гренландцы, заговаривая о ней, произносят: «Хорошая погода». Слова «хорошая погода» — «сила пинака» — примерно так же выразительны, как ирландское приветствие. В это замечание вкладывается особый смысл. Прежде всего слово «сила» значит не только погода, но все, что под открытым небом, — мир, вселенная. Чтобы перевести это замечание, передать на нашем языке его тон и выразительность, нужно было бы сказать: «Ей-богу, мир прекрасен».
14
Донегол — графство в Северной Ирландии.
Это правда, даже сейчас, в холодные октябрьские дни. Погода зимняя, морозная, бодрящая. На берегу меньше болтающегося без дела народу. Тень горы накрыла нас и так и останется до марта. Солнце уходит, океан превращается в лед. Величественные картины смены времен года превосходны поразительной красотой.
На берегу маленькие фигурки. Что они там делают, почему бегают? Вот они спускают на воду лодку, набиваются в нее, гребут как сумасшедшие. Два человека отплывают на каяках: гонки? Смотрите! Вон третий показался из-за мыса. Это действительно гонки: он перегоняет их. Гребцы в лодке бешено гребут в сторону моря. Люди взобрались на холм, стоят толпой, куколки на фоне неба, и смотрят. На что? Что там происходит? Достаю бинокль, навожу его на воду. Бинокль сильный, поле зрения у него маленькое. Одно за другим я ловлю: лодку, каяки, один, два, три. Если это гонки, то у лодки нет шансов, она далеко позади. Один каяк намного опережает всех. Куда он направляется? Зачем? Осматриваю водную поверхность в направлении движения каяка: ничего там нет. Ах, есть! Что-то, почти полностью покрытое водой, темнеет на поверхности. Вот в чем дело: мертвый морж или что-нибудь в этом роде, и люди мчатся наперегонки, чтобы заполучить свою долю добычи. Но что это там? Беловатое, шевелящееся? Да это… Боже мой! Теперь я узнал это трепыхающееся пятнышко. Это — тонущий человек.
В отчаянной гонке люди в каяках и в лодке, не останавливаясь, гребли громадными взмахами, несмотря на то, что им нужно было покрыть расстояние в две мили. Стало ясно, что люди в каяках, сидя низко в воде, правят вслепую, руководствуясь только направлением, взятым на берегу. Они значительно отклонились от правильного курса. Еще несколько ярдов в подветренную сторону, и ведущий каяк прошел бы мимо цели. Казалось, он минует ее, но вдруг, резко повернув, направился прямо к ней! Как призывно прозвучал оклик для тонущего!
Что происходило при спасении, с берега нельзя было видеть: каяки, люди, а затем и лодка для наших глаз казались сплошной шевелящейся массой. И даже когда лодка, отделившись, направилась к берегу, было неясно, удалось ли спасти тонувшего или нет. Как медленно для ожидавшей толпы возвращалась лодка? Кто тонул? Никто не знал!
Вот они приближаются, народ столпился у края берега. Люди расталкивают льдины, чтобы было где пристать. Лодка подходит на низких волнах прибоя и врезается в песок. На корме, меж ног другого человека, поддерживающего его, сидит Давид. Его поднимают, как неодушевленную вещь, и несут в ближайший дом, к Енсу. Давид в сознании: он приподнимает голову и пытается — ему это удается — улыбнуться. С него снимают намокшую одежду. Как трогательно мало на нем надето! Камики, но без обычных носков из тюленьей или собачьей шкуры; один камик он потерял в борьбе за жизнь. Хорошие штаны из тюленьей шкуры, но нижнего белья нет. Два свитера. Тело у него как лед; десять человек растирают его с головы до ног. Напротив меня Мартин: с его толстого лица дождем каплет пот. Давид с трудом проглатывает ром, который я вливаю ему в рот. Но вот он приходит в себя; мы смотрим, как на его бледном лице медленно появляется краска жизни.
Давид пробыл в воде около сорока минут, лодке понадобилось полчаса на обратный путь. В третий раз он был близок к смерти. Застрелив тюленя, Давид втащил его в каяк, тюлень лежал позади него. Вдруг крупный тюлень вынырнул по левому борту. Давид вонзил в него гарпун; сыромятный ремень размотался и зацепился. Каяк опрокинулся.
Гренландский каяк, быть может, самая изумительная вещь из придуманных человеком. Это не лодка и не каноэ, а скорее продолжение тела человека, делающее его амфибией: каяк и человек составляют одно целое. Одно целое в самом прямом смысле потому, что в «полной куртке», которую человек на каяке надевает в бурную погоду, он соединен со своей лодкой, привязан к ней. Одежда из тюленьей шкуры с капюшоном плотно завязана вокруг шеи, у кистей рук и привязана за кокпит каяка. Волны перекатываются через гребца, так случается, но вода может проникнуть только через рот и нос. Пусть человек опрокинется, часто бывает и так, но он умеет ловко принять снова правильное положение.