Саламина
Шрифт:
— Ая! (начинает он на высокой комической ноте, игриво выглядывая из-за барабана, барабанную палочку держит с подчеркнутым изяществом)
А я! На севере и на юге, Когда я был молод, Меня тянуло к женщинам. Ая, айяя.Внезапно Эмануэль делает дикий прыжок, вылетает в круг.
— Ая, айя, — кричит он, резкими движениями перемещая барабан то вправо, то влево, — там, там, там, там, ая, аяя!
Он извивается в смехотворно непристойных телодвижениях, гримасничает как демон. Нагнувшись, задрав кверху подбородок, выставляет барабан сзади, как хвост: грубая клоунада. Толпа отбивает такт и поддерживает припев возгласами:
— У, ха! У, у,
Возбуждение растет; в доме бедлам. Если когда-либо у Эмануэля были какие-нибудь сдерживающие начала, то он от них освободился. Танец его уже более чем символичен.
И Мала плясала. Для Беаты, Эмануэля и Шарлотты пение и танец были выступлениями. Они играли роль. Они владели артистическим даром без труда войти в роль и, сыграв ее, сойти со сцены, как будто они просто снимали надетую маску. Другое дело — Мала. Это бедная старая женщина с подавленными инстинктами, полубезумная, и в танце полностью проявлялась ее больная душа. Она плясала с устрашающим жаром, с лицом, искаженным наполовину притворной, наполовину искренней свирепостью; голос ее напоминал лай охотничьей собаки. Она была великолепна, трагична.
И Абелона танцевала, и Петер Сокиассен. Только старики умели танцевать, хотя все мы от зависти и возбуждения тоже пытались подражать им. Это был вечер стариков — оправдание прошлого, ставшего беззаконным, воскрешение и прославление его, проявление их гордой души. Вот, гренландцы, казалось, говорили старики, вот каковы были ваши отцы.
— Вы великолепны! — сказал я старой Беате. Лицо ее сияло, она протянула ко мне руки.
— Как-нибудь приходи переспать со мной, — сказала она с деланной бурной страстью. — Ого! Соображай побыстрее!
— Мне придется спроситься у Юстины, — ответил я.
— У Юстины! — она просто фыркнула от презрения. — Эти молодые ничего не знают. — И, наклонив далеко вперед свое смешное тело, она стала безудержно хохотать.
На один вечер старина ожила. Вспыхнули затоптанные тлеющие угли старого костра. При их свете, свете звезд и луны толпа разошлась. Эмануэль зашагал домой со своей маленькой старой женой. Беата пошла домой к дочери и ее детям. Мала, раба, на которой лежала вся работа в доме Кнуда, побрела туда, чтобы свернуться, как собака, в углу на грязном полу. Все возвратились в свои дома и уснули. А проснувшись потом в трезвой действительности, они, может быть, подумали бы, что эта старинная оргия была только сном, если б этот надутый осел, помощник пастора, не бегал разъяренный кругом и не угрожал адским пламенем всем, кто еще раз посмеет сплясать старинный танец.
XXIV
Друзья и финансы
Как все же стоит быть богатым: я в этом убедился. Если до поездки в Гренландию я этого и не подозревал, то там мне это сразу открылось. Увлекательная вещь деньги. Совсем не значит, что я составил себе состояние в Гренландии или нашел там клад. Просто я вдруг обнаружил, что в Гренландии я богач: самый богатый человек на острове Убекент и один из самых богатых в округе. Я пользовался деньгами, чтобы покупать себе друзей.
Купить друзей! Может быть, слишком грубо сказано? Скажем лучше, чтобы приобрести их. А делается это так легко и оказывается источником такого безграничного удовольствия и удовлетворения, что я не могу не удивляться, почему почти никто этого не делает. Идея, конечно, не нова, во всяком случае для эскимосов, живущих в Америке. В прежние времена они, сколотив себе маленькое состояние, растрачивали его на потлаче, [21] покупая таким образом, точнее приобретая, дружбу всей общины в единой великой оргии растрачивания. Наверное, это было очень интересно, скупить одним махом все, что предлагается на рынке дружбы. Хотел бы я иметь смелость провести такую операцию. Христиане почему-то проявляют в этом деле робость.
21
Потлач (эскимосское) — подарок. Зимний праздник североамериканских народностей, во время которого устраиваются пиршества, сопровождаемые церемониями, раздачей подарков.
Приятно, должно быть, также, когда у вас покупают дружбу, когда богач говорит вам: «Вот, возьмите чек. Прошу». Какое ответное дружеское
В Гренландии — это говорит робкий христианин — дружба стоит дешево. Можно приобрести друга за плитку табаку и дороже. Господи, в Америке люди затрачивают десять тысяч долларов, чтобы получить нитку бус, притом не зная, настоящие ли они, а друзья большей частью настоящие. Во всяком случае, вы принимаете их на веру, не изучая, чтобы убедиться, что все это чистая шерсть, и не смотрите, есть ли у них сзади клеймо высшего сорта. Вы просто передаете свой дар, идете домой и записываете в книгу имя нового друга.
В Гренландии, кроме мелкой спекуляции друзьями, я еще открыл банк, стал банкиром. Приходится, когда попадаешь туда впервые. Со второй половины октября начались осенние бури, охотиться было нельзя. В конце октября, в темные месяцы ноябрь и декабрь и далее до самого марта жители поселка, испытывая нужду в пище и не имея денег на ее покупку, толпились у меня каждый день по одному, по два, чтобы взять взаймы в моем банке: я давал. Одну крону, две, иногда пять, иногда только пятьдесят эре. Сначала я вел записи на листке бумаги, потом завел книгу. Конечно, мы только играли в банк, так как не было никакого обеспечения займов и никаких процентов по ним, а председатель правления не получал ни оклада, ни премиальных. Я не хотел оказаться в Гренландии первым, кто предложил бы людям возвращать больше, чем они взяли взаймы. Более того, я был так доволен, когда они вообще возвращали мне долги, что платил им проценты сигарами и пивом. Это обошлось мне дорого, но вернули долг все, кроме одного.
Подошло рождество, и было похоже на то, что нам придется приостановить работу, закрыть дело. Банк просто атаковали, не потому, что возникла паника, как бы фонды банка не иссякли, а потому, что распространились слухи об их неиссякаемости. И я не мог сослаться на бедность, ведя такой образ жизни, имея такой дом с двумя медными кабинетными лампами, дюжину кастрюль и сковородок, сколько угодно еды. Их позиция определялась простой логикой: те, у кого есть, должны давать тем, у кого нет, и логика эта была, по-видимому, столь же неопровержима, как законы физики: природа боится пустоты, вода стекает на низший уровень. Почему бы и золоту не подчиняться тому же закону? Конечно, иногда так оно и бывает. Мы накапливаем золото, отбирая у тех, у кого его мало, — я не морализирую, откуда-то его нужно взять, — и устраивая запасы для тех, у кого его много, углубляя долины и нагромождая все на вершинах гор до тех пор пока, трах! — образуется провал, возникает оползень — и все нужно начинать сначала.
Я давал деньги взаймы, а безвозвратные ссуды только в таких случаях крайней нужды, как заболевание главы семьи в доме, смерть или праздники. Удивительно, что деньги эти вообще возвращали. Прямо чудо, что долги вернули все, кроме одного, как я уже сказал. Кроме одного! Кроме несчастного, скулящего, как битая дворняга, Йоаса. Расскажу о нем.
Он и его жена, такая же жалкая женщина, их дети и, кроме того, Корнелия со своей семьей жили в одной общей, похожей на берлогу дыре. Здесь Йоас, здоровый мужчина в цвете лет, если о нем можно так выразиться, держал их в грязи и нищете, к какой они, несомненно, привыкли. Несомненно также, что она им нравилась. У них не было желания даже вытереть нос. Кошки умываются, свиньи, если есть хоть какая-нибудь возможность, ходят чистыми; но они — нет. Вонючий сброд, тьфу! Кому до этого есть дело?
Меня, как банкира, это не касалось. Они приходили ко мне: сегодня за полкроной, на другой день за кроной, потом просить две, потом пять и т. д. И каждый раз говорили, что деньги нужны Корнелии. Корнелия была из тех несчастных, которых люди, особенно мужчины, жалеют. У нее не было ни семьи, ни общественного положения, ни репутации, ни нравственности, ни очарования. Она принадлежала к числу тех покладистых девиц, которые одалживают себя любому мужчине, и поразительное число мужчин ею воспользовалось. И когда дело дошло до того, что нужно было назвать отца ребенка, она выбрала — несомненно, с достаточным основанием — надежного мужчину Северина. Пять крон в год: такие алименты обеспечил ей закон. А Северин, подчиняясь закону и обычаю, платит деньги и делает вид, что не знает ни матери, ни ребенка. Мне это казалось довольно жестоким. Для Корнелии я деньги давал.