Саламина
Шрифт:
— Смотри, Кинте! — кричал он. — Вот как надо. — И, бешено кружась, лез против течения, расстраивал весь танец.
Хотя здесь было много веселых и очаровательных игдлорсуиток, Олаби уделял свое внимание исключительно одной Френсис. При этом весь вид его говорил: «Она заслуживает самого лучшего партнера в танцах, и она сумеет его оценить». Держался Олаби с торжественным достоинством, несомненно служившим немым укором этому глупому Беньямину. Танцевал он, гордо выпрямившись, долго и ловко кружился — воплощенное самодовольство. Партнерша находила «его превосходительство» страшно скучным. Самым ловким танцором был малопочтенный Мортон. Толстый Павиа, конечно, тоже находился здесь и танцевал с особым блеском, не вызывавшим ни у кого зависти.
Настоящим событием следующего дня были гонки на обратном пути. Шесть саней выехали раньше нас на целый час. Наша группа на
Снова я нагнал цепочку саней, обошел несколько из них, оставил позади все тихоходные упряжки, оторвался от них, стал нагонять ведущую четверку, приблизился к ней вплотную. Недалеко от поселка шла широкая, разъезженная дорога. Здесь наконец я смог попытать счастье. Упряжки Мартина и Нильса ехали ноздря в ноздрю. Я поравнялся с ними. Вот это были гонки! Каждый пытался вырваться вперед, но никто не мог удержаться на первом месте. На моих санях лежало полмешка сушеной мойвы, собачьего корма. Я на мгновение опередил другие сани и, встав на ноги, швырнул рыбу перед носом собак двух других саней. Это решило исход дела. Я стал нагонять Абрахама. В пятистах ярдах от берега поравнялся с ним, но обойти не смог. Мы пришли к финишу одновременно. Рудольф стоял около своего дома и курил.
— Хорошая работа, — сказал он, когда я проезжал мимо.
Однажды, нагрузив сани холстами, запасом еды на несколько дней и кормом для собак, я выехал в Кангердлугсуак, намереваясь пожить там, чтобы писать картины. Езда по фьорду была трудная: снег таял, и потоки сбегали со склонов гор на поверхность льда. По мере продвижения дорога становилась все хуже. Я вовсе не жаждал разбить лагерь на залитом водой льду и уже начал беспокоиться, смогу ли найти в этом каньоне с отвесными стенами сухой клочок для стоянки. Как вдруг появилось именно такое место, какое я искал: покрытая гравием береговая отмель, обращенная к югу. Выбравшись на берег, я отпряг и привязал на цепь собак, поставил палатку.
Мне кажется, что всякий человек предпочел бы изобретательство любому другому занятию. Получаешь такое наслаждение, когда сам придумаешь что ни на есть простую вещь. Я думаю, всякий человек в душе изобретатель: если бы это было не так, то почему, что бы вы ни изобрели, оказывается уже запатентованным? Моя палатка на санях, насколько мне известно, мое собственное изобретение. Я с удовольствием рекомендую всему свету беспатентно и бесплатно самую лучшую из существующих палаток на санях.
Палатка, изображенная на рисунке, крепится на санях ремешками, связывающими полотнище пола с настилом саней. Когда палатка не нужна, она складывается и служит подстилкой, которую кладут на сани. Два тонких шеста, снабженных легкими металлическими плоскими захватами, которые надеваются на боковины саней и удерживают шесты в нужном положении; тонкая палка образует конек, он пришит к брезенту. Если вы захотите поставить палатку, то нужно только сгрузить вещи с саней, натянуть полотнище пола и закрепить его углы на передних стойках саней, поставить шесты, поднять кверху конек и нацепить его на шесты, оттянуть за две веревки, прикрепленные к углам, задние полотнища и крепко-крепко привязать к копыльям. Все это занимает меньше минуты. Теперь ставьте примус и зажигайте его. Уже через три минуты в закрытой палатке становится неприятно жарко. В ней вполне достаточно места для двух человек. Однажды мы провели в ней две ночи вчетвером.
Место, где я разбил свой лагерь, было красивое. Ревущий водопад наполнял воздух весенним шумом и подавал питьевую воду к порогу жилья. Но только я устроился, как до моего слуха донесся отдаленный гул, похожий на раскаты грома, заставивший
Проснулся, посмотрел на часы, еще рано. Прислушался: ревел водопад, полотнища палатки трепал ветер, на брезентовые бока ее с мягким шелестом падали снежные хлопья. Я отвернул полотнище, выглянул: предо мной девственно белый мир — снежная буря. Я привязал полотнище, лег, опять заснул. Буря продолжалась большую часть дня. В туго натянутой, непроницаемой палатке было тепло. Что нам, мне и моим собакам, оставалось делать в такой день? Только спать.
К вечеру начало проясняться. Снег перестал идти, ветер затих, низкие тучи поднялись вверх и рассеялись. Легкий как пух любимец художественных натур, туман рассеялся. Передо мной в вечернем свете горели зловещие, резкие, гигантские очертания горных вершин, покрытых снегом. Может быть, чересчур гигантские, но это потому, что мы так ничтожно малы. Попытался писать их: какой вздор!
Собаки отчаянно надоедали мне своим шумом. Их было восемь. Надеясь воцарить среди них мир, я разделил их на две группы: в одну пять собак Ланге, в другую трех остальных. Ниакорнет, красавица из Нугатсиака, освобожденная от власти вождя клана, показала свой характер: ни днем, ни ночью не прекращалось кошмарное раболепное тявканье двух собак. Несколько раз эти псы доводили меня до исступления, я вылезал из палатки, чтобы побоями заставить их замолчать. Наконец я запасся кучей камней, которые валялись в изобилии около палатки. Сейчас я чемпион мира по метанию камня; это чего-нибудь да стоит.
Я писал в этом фьорде еще два дня, потом уложил вещи и уехал. Такое путешествие доставляет редкостное удовлетворение: дом, печь, еда, материалы для работы — все с собой; чувствуешь себя дома в любом месте. Жизнь кочевника, должно быть, полна очарования. И хотя мы считаем, что кочевник стоит на низшей ступени общественного развития, возможно — точно мы не знаем, — он доволен своей жизнью больше, чем мы. Его кочевки — это и реакция на неудовлетворенность, и средство избавления от нее. Так как дом кочевника всегда в том месте, которое он выбрал сам, то его жилище всегда нравится ему. Мы все — жертвы пропаганды цивилизации и, не рассуждая, подходим с ее меркой для оценки человеческих достижений, не понимая, что пригодность цивилизации для этого с точки зрения единственно интересующего человека результата — человеческого счастья — не доказана. Я неудачно выбрал четырехтомный труд доктора Панглосса из Йельского университета, рассчитывая коротать с ним в Гренландии часы досуга. Доктор, созерцая из своего кресла «лучший из возможных миров» (капиталистический!), судит о цивилизации по жизненному уровню, который определяет, как и надлежит, вещами. На многих страницах этого скучного труда, составленного, как нам кажется, чтобы вооружить юных сыновей банкиров аргументами против идей французской революции, автор не дает нам пищи для размышлений о том, что духовное богатство важно в жизни людей и что, кроме собственности, что-нибудь может иметь значение. Исключение представляет одно определение, данное в докладе комиссии Смитсона (1895, 591). Я цитирую его с удовольствием: «Цивилизация — это всего лишь искусство жить в обществе». Подразумевается жить мирно и счастливо.
Но никакое признанное определение не позволяет отнести меня к цивилизованным людям, если я живу один в лагере на льду. Итак, к сведению намеревающихся познать истину позволю себе отметить, что мне было очень удобно и я оставался доволен в течение многих дней. И если б со мной была и моя вторая половина, то мы бы там остались до конца мая, а затем едва выбрались бы оттуда живыми, как это и случилось потом на самом деле.
Возвращение домой из последней поездки едва не окончилось трагически. Мы провели перед этим несколько дней в Нугатсиаке. Жили в церковно-танцевально-школьном помещении, работали, гуляли в теплом, мягком окружающем нас мире, который гренландцы называют «сила». Быстро надвигалось лето. Лед на море превратился в мелкий пруд, а вдоль берега по льду текла река. Мы смотрели, как собачьи упряжки переплывают через нее; перебраться с берега на лед или со льда на берег было маленьким приключением. И вот однажды нас предупредили: