Салажонок

Колбасьев Сергей Адамович

Они ушли и вернулись через полчаса. Дымов был совершенно спокоен, а Безенцов слишком разговорчив и любезен. Одновременно с их возвращением снялся со швартовов и вышел в море "Данай".

Эту ночь Васька проспал спокойно, но наутро решил план свой все-таки выполнить. Безенцова следовало окончательно унизить. Покраска суриком закончилась, но через несколько дней должны были красить тот же погреб белилами. Белила тоже годились. Васька ждал терпеливо.

Вернулся "Данай". "Данайцы" рассказывали, как ходили к самым белым берегам, и это еще больше озлобило Ваську. Теперь он изо всех сил хотел, чтобы его послали работать в погреб. Боялся, что не пошлют, и искренно обрадовался приказу боцмана.

– Бери белила, салага. Лезь в кормовой артиллерийский. Маленький. Развернешься.

В этот особо жаркий день погреб был хуже духовки, но Васька терпел. Он жалел только об одном: на белых брючках белила не дадут таких хороших пятен, как сурик.

К обеду он полез наверх. По трапу из кают-компании поднимались тяжелые шаги. Ведерко сразу было, поставлено, и Васька нырнул обратно в свой люк, но, оглянувшись, на трапе вместо Безенцова увидел Дымова. Прыгнул на палубу, схватился за ведерко, потерял равновесие и опрокинул белила на себя.

Дымов, напряженный и темный, неожиданно улыбнулся. Безобразие, конечно, но смешно.

– Хорош!
– сказал он.
– Жаль, пороть тебя некогда. Снимаемся.
– И прошел на мостик.

На этот раз снимались по-настоящему. Снималась вся флотилия. Стучал паровой шпиль на "Знамени", свистели дудки на "Буденном" и "Сталине". Васька, не успевший отмыться, стоял на своем посту - на мостике у сигнальных фалов.

– Товарищи!..
– сказал комиссар Дымов и обеими руками взялся за поручень мостика.

Мостик был хорошей трибуной, снизу с палубы Дымов казался еще более высоким и сутулым, чем всегда. Все головы поднялись к комиссару.

– Товарищи, белая флотилия ночью прошла мимо Мариуполя и высадила десант у нас в тылу... На Кривой косе...

– Я предупреждал, - вздохнул Безенцов, но комиссар его не заметил.

– Товарищи, мы идем на белых. У них четыре канлодки и один миноносец, а наши корабли того...
– Говорить о том, что на "Буденном" и "Звезде" установлены только кормовые пушки, что "Сталин" не ходил на пробу артиллерии, не к чему. Сами знают. И комиссар повысил голос: - Значит, исполним революционный долг!

– Ура!
– закричала палуба внизу.

– Плохо!
– еле слышно сказал Безенцов. На этот раз комиссар его услышал. Повернулся и спросил в упор:

– Донка-то в порядке?

Безенцов вздрогнул. Потом молча подошел к машинному телеграфу. Ручки телеграфа были теплые, и, взявшись за них, Безенцов почувствовал, что выхода нет. Пожал плечами, но скомандовал:

– Отдать кормовые!

Концы шлепнулись по воде. Голос помощника прокричал с кормы:

– Отданы кормовые!.. Чисто за кормой.

Телеграф отзвенел "малый вперед", корпус задрожал, и корма покатилась от стенки. Безенцов застопорил машины.

– Отдать носовые!

– Отданы носовые!

– Лево на борт!
– и Безенцов дал "малый назад".

"Разин", медленно забирая задний ход, стал отходить на середину гавани. Васька стоял как завороженный: теперь начиналось настоящее дело.

Глава третья

Море медленно колыхалось сплошной маслянистой зеленью. Васька уже знал, что это происходит от цветения какой-то водоросли, и слышал, как задумчивый кок с "Даная", вздохнув, сказал:

– Как есть зеленые щи, только что крутые яйца не плавают.

Щей с яйцом Васька в жизни своей не ел, а теплая ярко-зеленая жижа казалась ему омерзительной. Вообще о море ему думать не хотелось. Он с ним раз навсегда распрощался. Хватит.

Он сидел на большом камне на берегу у основания волнореза, и рядом с ним лежали его вещи - казенный брезентовый чемодан. Он только что ушел со "Степана Разина" и возвращаться на него не собирался. Откровенно говоря, его списали на берег. Еще откровеннее - вышибли.

Поодаль на волнорезе в белом кителе и под ручку с белой девицей сидел помощник с "Пролетария". В их сторону Васька старался не смотреть - белый цвет для него был невыносим: Безенцов победил.

Он старался не вспоминать, но всякая пакость сама лезла в голову.

Началось с выхода в море. В воротах гавани "Сталин" чуть не придавил "Даная". Потом "Свобода" ни с того ни с сего повернулась поперек фарватера и стала. У нее скисла машина.

На мостике "Разина" было тревожно и нехорошо, но еще хуже стало, когда "Знамя" поднял свой первый сигнал. Ни сигнальщик Ежов, ни Васька не могли его разобрать - флаги колбасками висели в неподвижном воздухе и были непонятны. Наконец прочли. Вышло невесть что: "Флагманский врач" и "Прекратить охоту на моржей".

Безенцов кричал петушиным голосом, и даже Дымов ругался. Снова читали флаги и рылись в книге, но получалось то же самое. Наконец остальные суда подняли "Ясно вижу" до половины. Это значит: "Вижу, но не понимаю". Тогда "Знамя" спустил свой сигнал и поднял флаги в обратном порядке.

За "знаменских" знаменитых сигнальщиков чуть что по шее не надавали! И при воспоминании о такой несправедливости Васька даже съежился от злости.

– Здорово, сынок!
– вдруг сказал за его плечами голос Ситникова.

Васька исподлобья оглянулся, но промолчал. Разговаривать было не о чем. Даже с Ситниковым.

– Полагается отвечать "здравия желаю", - спокойно сказал Ситников и сел рядом.
– Слыхал, что тебя списали. Однако ты не жалуйся: поделом списали.

Васька жаловаться не собирался, и Ситников продолжал:

– Не лезь на командира. Не разводи панику в боевой обстановке. "Продали!" - тоже выдумал, что кричать.

Васька засопел носом. Он был бессилен. Объяснять Ситникову он не мог. Выходили в бой - кричали "ура!", а вышли - получилась одна пакость. Одна радость Бе-зенцову.