Сальвадор Дали
Шрифт:
В нынешней РФ многим такое поведение покажется нелепым: о чем же еще желать, когда обитаешь в полном комфорте и благоденствии, тебе прислуживают, живешь как барин. Но для человека, в отличие от скотины, этого слишком мало. А если человек талантлив, для него такое прозябание подобно неволе, пусть даже в роскошных хоромах (ныне ведь — высокие заборы, железные двери, строгая охрана, — ну чем не место заключения для особо опасных!).
Сальвадору Дали пришлось испытать нечто подобное истории со Счастливцевым. При полном благополучии, внимании прессы, богатых заказах и восторгах публики ему вдруг стало тошно:
«Нестерпимая тоска сковывала мое воображение — мое крылатое воображение! Я был сыт по горло всем: растекшимися роялями, скафандрами, клешнями телефонов, архиепископами, горящими кипарисами, ломившимися в окно, коктейлями и славой. Мне нужно было вновь как можно скорее увидеть Порт-Льигат. Только там, в одиночестве, которое мы с Галой отвоевывали семь долгих лет, не торопясь и ни на секунду не оставляя усилий, не покидая своей кузни, я возьмусь за главное — как молот обрушится мой дар на наковальню эпохи!»
Это могло сойти за простую охоту к перемене мест. Поначалу в Порт-Льигате ему показалось, что началось обновление жизни. Но вскоре он вновь ощутил давящую тоску, по ночам не спал. Прежняя жизнь представлялась только сновидением, призраком, «который рассеялся, едва неотступная, сверлящая, непостижимая тоска сжала сердце. Нет ни Парижа, ни Америки, ничего нет, кроме нас двоих — тоски и меня».
Даже Гала впервые была ему не в радость. Что происходит? Он убеждает себя: «Ты можешь наконец не думать о деньгах. Можешь работать не торопясь, можешь взяться за главное дело своей жизни. Ты совершенно здоров. У тебя столько замыслов — и живописных, и театральных, и кинематографических, — работай, пиши! Но почему-то опускаются руки. И Галу все сильнее тревожит твой беспокойный, озирающийся, трусливый взгляд. Ты боишься? Боюсь. Боюсь… Но чего?»
Это была настоящая депрессия: «Меня захлестывает отчаяние. Я стою столбом, меня бьет дрожь, прошибает пот. Еще немного — и я зарыдаю, завою!.. Я знаю: слава — вот она, зрелая мягкая смоква, вожделенный олимпийский плод! Руку протяни, сорви — и брызнет сладостный сок. Ведь ничего, ровным счетом ничего не случилось, нет никакой причины тосковать, а я тоскую. Я раб этой растущей тоски, взявшейся неизвестно откуда и бог весть куда ведущей. И так она сильна, что мне страшно. В этом и суть: ничего не случилось, нет никакой причины тревожиться…»
Нет, депрессия, как любая болезнь, без причины не бывает. Обратись Дали к психоаналитику, он бы ему наговорил много всего о сексуальных причудах и аномалиях, детских страхах и комплексе Эдипа. Однако еще раньше Гала лучше всякого психиатра решила — практически! — его сексуальные проблемы. В чем же причина душевного недуга?
Ко всему добавились внешние обстоятельства. Его давняя знакомая, не вполне психически здоровая Лидия была в глубокой печали. Два ее сына, рыбаки, забросили свою работу и стали добывать в овраге радий, по их словам — огромный пласт. Они свозили глыбы земли в сарай, а заполнив его, валялись в саду, рассуждая о своих рудниках. Однако покупателей на их радий не находилось. Они временами закатывали истерики и даже избивали мать. Их забрали в сумасшедший дом. Один из них перестал есть и умер с голоду.
Сальвадор предположил, что боится обезуметь и умереть. Да, когда общаешься с психически больными, начинаешь и сам немножко сходить с ума. Но в данном случае его депрессия имела более глубокие корни: она началась еще до того, как он вернулся в Испанию.
Он долго страдал от бессонницы и непонятных страхов. Беседовал на берегу с рыбаками. Спрашивал: боятся ли они смерти? Один ответил: «Чего бояться? Мы и так полутрупы».
Избавление от депрессии Дали описал в евангельском стиле, как воскрешение Лазаря Иисусом Христом. В роли Лазаря был он, а Христа для него олицетворяла Гала:
«Это меня, Лазаря, стискивал тусклый кокон, шелковый саван разыгравшегося воображения. Надо было разодрать, скинуть его, выпустить на волю живую летучую бабочку моей паранойи! Тюрьма моя — тоска — чуть не стала моей гробницей, и снова Гала спасла меня: зубами вцепилась и вырвала из когтистых лап, сокрушила сети, раскинутые тоской. Они баюкали, губили, душили меня, но Гала сказала:
— Встань и иди!»
Он так и не объяснил причину своей тяжелой депрессии.
На мой взгляд, она была связана с последней фазой его выбора дальнейшего творческого пути. Он уже принял решение и смог убедиться, что это принесло ему деньги и славу. Таков был выбор рассудком, из выгоды.
Для заурядного обывателя на том бы все благополучно и завершилось. Но Дали был творчески одаренной личностью. В глубине души, в недрах нашего подсознания скрываются не только инстинкты (совсем не обязательно мерзкие), но еще и то, что называется совестью.
Для людей мелких, низких, с молодости подловатых голос совести звучит глухо и робко, его легко заглушить всяческими оправданиями (вспомним синдром предателя). Одаренной личности, для которой высшее счастье в творчестве, не удается так просто сменить свои убеждения. Поначалу все может проходить гладко, но потом становится гадко. Ведь в глубине души такой человек чувствует, что совершает предательство по отношению к самому себе в первую очередь.
Депрессия возникает, как доказал И. П. Павлов, из-за «сшибки» условного и безусловного рефлексов. Для людей это — конфликт между бессознательной установкой и рассудочным решением.
У Сальвадора Дали была устойчивая подсознательная установка на творческую свободу, познание. Когда он сознательно стал ориентироваться на выгоду, служение богатым, саморекламу, поначалу это можно было оправдывать недостатком средств, желанием получить признание, чтобы творить свободно, не считаясь с финансовыми возможностями, наконец, чтобы в достатке материально обеспечить Галу.
В Америке он почувствовал, что все больше и безнадежнее становится рабом обстоятельств, заказов, успеха, меценатов, публики, «высшего общества». Ему показалось, что возвращение на родину вернет его в прежнее состояние душевного равновесия. Этого не произошло: он уже окончательно порвал с прошлым; к минувшему не было возврата. У него появилась новая устойчивая установка, которая пришла в резкое противоречие с прежней, существовавшей многие годы. Грубая модель такого стресса была смоделирована на собаках Павлова и других животных, включая высших обезьян. Человек в этом отношении — не исключение. Напротив, у него вызывают стресс более разнообразные обстоятельства.