Сальватор. Том 2
Шрифт:
После того как все условия были оговорены, дело пошло как по маслу.
Однако в мнении о капитане трое молодых друзей не сошлись.
Людовику он был глубоко антипатичен, возможно, потому, что, будучи приверженцем системы Галла и Лаватера, молодой врач не обнаружил в чертах его лица и линиях лба прямой связи с его словами. А может быть, душа доктора была переполнена чистыми чувствами и разговор капитана, бывалого, грубого моряка, заставлял его спускаться с небес на землю. Словом, он с первой же встречи с трудом выносил нового знакомого.
Жан Робер, предававшийся всякого
Петрус же был ему слишком многим обязан и не любить не мог.
Читатели согласятся, что с его стороны было бы нелепо разбирать по косточкам, как это делал Людовик, человека, единственным желанием которого было благодетельствовать крестнику.
Отметим, однако, что некоторые выражения капитана, особенно «морской волк», оскорбляли его слух.
В целом капитан не вызывал у молодых людей абсолютной симпатии, и даже Жану Роберу и Петрусу оказалось не под силу по-настоящему подружиться с таким необыкновенным, сложным персонажем, как капитан Пьер Берто по прозвищу Верхолаз, внешне наивным, который всем восхищался, все любил и искренне отдавался первым впечатлениям.
Однако по некоторым случайно вырывавшимся у него словам можно было судить о том, что человек он пресыщенный, который не любит ничего и ни во что не верит. Временами жизнерадостный, он в иные минуты вдруг напоминал распорядителя на похоронах. Он состоял из самых противоречивых элементов, представляя собой необъяснимую смесь самых блестящих качеств и гнусных пороков, благороднейших чувств и низменных страстей; то он проявлял себя знатоком вплоть до педантизма, то демонстрировал крайнее невежество. Он прекрасно рассуждал о живописи, но не умел нарисовать даже уха; великолепно говорил о музыке, хотя не знал ни единой ноты. Однажды утром он потребовал, чтобы вечером ему прочли «Гвельфов и гибеллинов», и после чтения указал Жану Роберу на главный недостаток драмы; замечание его было настолько верно и точно, что тот спросил:
– Уж не с собратом ли по перу я имею честь говорить?
– Самое большее – с жаждущим им стать, – скромно ответил капитан, – хотя я мог бы потребовать свою часть за соавторство в нескольких трагедиях, поставленных в конце прошлого века; например, трагедия «Женевьева Брабантская» написана мной в соавторстве с гражданином Сесилем и впервые поставлена в театре Одеон четырнадцатого брюмера года четвертого.
Так прошла неделя. Капитана сводили во все театры Пари-.
жа, пригласили на прогулку в Булонский лес, где он показал себя умелым наездником, придумывали для него всевозможные развлечения, и капитан, тронутый до слез, намекнул Петрусу, что в ближайшее время двое его друзей получат кое-что в знак его признательности и дружбы.
VII.
Отдельные кабинеты
В воскресенье, когда должен был состояться первый сеанс маленькой Пчелки, Петрус был в мастерской в восемь часов утра, хотя посетительницы ожидались к полудню.
В десять часов он послал спросить у капитана, не хочет ли
Петрус принял это сообщение с облегчением. Он боялся встречи Регины с капитаном. Если такие натуры, как Людовик, Жан Робер и он сам, испытывали порой отвращение к этому человеку, то как его восприняла бы аристократка Регина?
Теперь, казалось ему, он скорее признался бы в том, что разорен и вынужден продать свои вещи, чем рассказал о том, что унаследовал четыре миллиона от крестного.
И он приказал Жану: если вышеупомянутый крестный вернется, когда Регина еще будет находиться в мастерской, сказать капитану, что у Петруса сеанс.
Приняв меры предосторожности, он принялся за завтрак, не сводя взгляда с часов. В одиннадцать он как можно медленнее стал готовить палитру. В половине двенадцатого стал набрасывать мелком композицию на полотне.
В полдень у дома остановилась карета. Петрус отложил палитру на стул и выбежал на лестницу.
С первого же дня ему сопутствовала удача. Пчелка приехала в сопровождении одной Регины.
Как мы уже говорили, Регина решила начать сеансы в воскресенье. Маркиза де Латурнель сочла невозможным пропустить обедню с певчими в своей церкви в Сен-Жермен-де-Пре.
На этот раз Регина сопровождала Пчелку одна. Пчелка бросилась навстречу своему другу Петрусу. Она давно его не видела. Регина подала художнику руку.
Петрус взял ее руку, отогнул губами край перчатки и с нежностью припал к ней, в то же время шепча едва слышно слова любви, переполнявшие его душу. Потом он показал гостьям свои приготовления.
Регина полностью одобрила композицию.
Пчелка была очарована цветами, которые она должна была держать в руках. Накануне Петрус скупил редкие цветы в оранжереях Люксембургского дворца и Ботанического сада. Сеанс начался.
Писать портрет с Регины было радостью. Работа над портретом Пчелки пьянила его!
Тогда Регина была моделью. Теперь она выступала в роли советчицы.
На этом основании она могла подходить к Петрусу, касаться его плеча, исчезать вместе с ним за полотном.
В эти короткие, но яркие, словно вспышки молнии, мгновения девушка касалась своими волосами его лица, ее глаза говорили Петрусу о любви, губы почти касались его губ; один ее вздох способен был в случае смертельной опасности вернуть его к жизни, теперь же душа Петруса возносилась до небес.
После того как Регина высказывала ему свой совет, Петрус вновь принимался за работу; рука его дрожала, он не сводил глаз с Регины.
Да и зачем ему было смотреть на Пчелку? Он мог бы нарисовать ее с закрытыми глазами.
Кроме того, надо было что-то говорить, не потому, что влюбленные испытывали в этом необходимость – они могли бы хоть целую вечность смотреть друг на друга и улыбаться, их взгляды и улыбки были красноречивее слов. Но надо было что-то говорить. И Петрус стал рассказывать об исчезновении Розочки, отчаянии Людовика, обещании Сальватора отыскать девочку, а также о странной клятве Людовика жениться на Розочке даже в том случае, если она окажется богата!