Сальватор
Шрифт:
– Нет, черт возьми! Давай поговорим о причинах твоего вздоха. Не может быть и речи о том, что я буду продолжать оставаться веселым в то время, когда ты грустен!
– Дорогой мой, в ближайшее воскресенье я продам все это.
– Как это – продашь?
– Очень просто.
– Ты продаешь свою мебель?
– Милый, если бы это была моя мебель, я бы не стал ее продавать.
– Объяснись.
– Она станет моей только в том случае, когда я заплачу за нее. А я продаю ее для того, чтобы заплатить.
– Понимаю.
– Ничего-то ты не понимаешь.
– Ну, тогда разъясни мне.
– Честно говоря, мне стыдно рассказывать лучшему другу о своих слабостях.
– Еще чего! Давай, выкладывай!
– Ладно, дорогой мой. Дело в том, что я просто-напросто попытался разорить своего отца.
– Ты?
– Да, моего доброго и достойного отца! Но я вовремя остановился, друг мой. Через месяц было бы слишком поздно!
– Петрюс, друг дорогой, у меня в ящике стола лежат три бумажки с подписью Гара [8] . Эта подпись – не только одна из самых разборчивых, но и самая уважаемая из тех, кого я знаю. Они в твоем полном распоряжении.
8
Гара – Доминик-Жозеф Гара (1749-833), французский политический деятель, адвокат и публицист. (Прим. изд.)
Петрюс пожал плечами и положил руку на плечо друга.
– А как же твое путешествие? – спросил он.
– Прежде всего, дорогой Петрюс, мое путешествие было бы слишком грустным, если бы я знал, что ты грустишь. А кроме того, у меня впереди репетиции, представление.
– И кое-что еще, – с улыбкой добавил Петрюс.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Жан Робер.
– А разве с улицей Лаффит все кончено?
– А! Боже милостивый! Почему там все должно быть кончено? Там все так же, как и у тебя на бульваре Инвалидов. Неужели все кончено?
– Тихо, Жан!
– Но ты меня озадачил. Ты отказываешься взять у меня эти несчастные три тысячи франков, с которыми я не знаю что делать.
– Дорогой мой, дело вовсе не в этом, хотя в одном ты прав: тысячи экю будет вовсе недостаточно.
– Тогда давай сделаем так: расплатись моими тысячью экю с самыми нетерпеливыми кредиторами. Других попроси подождать до моего представления. На другой же день после премьеры мы отправимся к Порше и получим от него десять тысяч франков, если нужно, и безо всяких процентов!
– Кто такой этот Порше, друг мой?
– Уникальный в своем роде человек. Как rаrа avis [9] у Ювенала. Отец-кормилец всех писателей, настоящий министр изящных искусств, которому Провидение поручило раздавать гениям премии и вспомоществования. Хочешь, я пойду к нему и скажу, что мы с тобой пишем пьесу? Он за это одолжит тебе тысяч десять франков.
– С ума сошел? Да разве я пишу пьесы?
– Я знаю, ты не столь глуп. Но я напишу ее сам.
9
Rara avis (лат.) – «редкая птица», т. е. большая редкость. (Прим. изд.)
– Ну да, а я разделю с тобой деньги.
– Ладно! Ты вернешь их мне в любой момент, когда сможешь.
– Спасибо, дорогой. Но момент, когда я смогу, может наступить слишком поздно или не наступить вовсе.
– Да, я понимаю. Ты предпочитаешь обратиться к какому-нибудь еврею из племени Леви: обычно их заставляют ждать без малейшего угрызения совести, ибо они своего все равно не упустят.
– Ни к какому еврею я обращаться не стану, друг мой.
– Черт! Черт! Черт! Что ж, теперь видно, что искусство имеет свои пределы. Как! Драматург, который в состоянии создавать ситуации и находить выходы из них, усложнять или упрощать интригу, человек, уверенный, что может создать комедию, равную произведениям Бомарше, трагедии, не хуже Корнеля, драму, не уступающую драмам Шекспира, сидит, закутавшись в шерсть своего барана, словно ворона, которая хочет походить на орла! Надо же! Человеку нужны какие-то двадцать пять, ну тридцать тысяч франков, у него есть руки, голова, сердце, которые позволят однажды заработать и большую сумму, но именно теперь он временно не знает, откуда их взять! Что же делать?
– Работать, – раздался из глубины мастерской чей-то мягкий и звонкий голос.
По этому единственному слову можно было догадаться, кто был тем добрым гением, который пришел на помощь нерешительному художнику и оказавшемуся в затруднительном положении драматургу.
Это был Сальватор.
Приятели обернулись одновременно. При этом Жан Робер испытывал чувство радости, а Петрюс – признательности. Они оба протянули руки навстречу прибывшему.
– Добрый вечер, мэтры! – сказал он. – Кажется мне, что вы обсуждали великий вопрос, который волнует человечество: «Возможно ли жить, не трудясь?»
– Именно так, – сказал Петрюс. – И великому труженику Жану Роберу, который в свои двадцать шесть лет сотворил больше, чем многие члены Академии в сорок, я отвечаю: «Нет, сто раз нет, дорогой друг».
– Как? Наш поэт расхваливал леность?
– Добейтесь приема у Каво, дорогой мой: вы будете сочинять по песне в месяц, в квартал, даже в год, и никто не будет требовать с вас большего.
– Нет. Он просто предложит мне свой кошелек.
– Не соглашайтесь, Петрюс. Если уж вы хотите принять услугу от друга, то я требую, чтобы им был я.
– Я ни от кого ничего не приму, друг мой, – сказал Петрюс.
– Уверен в этом, – ответил Сальватор. – Именно поэтому, зная, что вы все равно откажетесь, я и не стал вам ничего предлагать.
– Значит, – сказал Жан Робер, обращаясь к Сальватору, – вы полагаете, что мы должны все это продать?
– И безо всяких колебаний! – ответил Сальватор.
– Тогда продаем, – решительно сказал Петрюс.
– Продаем, – повторил со вздохом Жан Робер.
– Продаем! – словно эхо, повторил донесшийся из глубины мастерской четвертый голос.
– Людовик! – воскликнули трое друзей.
– Итак, мы что-то продаем? – спросил молодой врач, приближаясь к друзьям с распростертыми объятиями и с улыбкой на устах.
– Да.
– И могу я узнать, что именно?
– Наше сердце, скептик! – сказал Жан Робер.
– Ах так? Но тогда, если хотите, продавайте ваше сердце, – сказал Людовик. – Я же свое снимаю с торгов: я нашел ему применение.
Потом, не возвращаясь больше к вопросу о продаже, все четверо, пока закипал чайник, заговорили об искусстве, о литературе, о политике. Потом сами приготовили себе чай.