Сальватор
Шрифт:
Броканта, понимавшая, как и положено колдунье, все языки, едва заслышав мало-мальски грубое слово, спешила вмешаться либо с плеткой, либо с веником в руках — в зависимости от степени ругательства. Плетка была ее волшебной палочкой, а веник — трезубцем Нептуна! Можно с уверенностью утверждать, что Броканта не знала, что означали слова «Quos ego!» [17] , но собаки сейчас же переводили эту угрозу, как «У-у, негодяи!». И каждая из них, поджав хвост, убиралась в свою конуру, не сразу осмеливаясь высунуть нос или выглянуть из бочки.
17
«Я вас!» (лат.)
Правда, борзая стонала, пудель скулил, бульдог ворчал; но нетерпеливые шаги, отдававшиеся на полу, и страшные слова: «Да уйметесь вы когда-нибудь?!» — заставляли всю собачью компанию замереть. И все умолкали, забившись по своим бочкам, тогда как подлый Бабилас нахально усаживался посреди комнаты, а иногда его бесстыдство простиралось до того, что он прохаживался мимо бочек, проверяя, все ли бунтари заключены в тюрьму.
Такие манеры Бабиласа, день ото дня становившиеся все более вызывающими, в конце концов, как вы понимаете, показались совершенно невыносимыми всей собачьей республике; собаки не раз договаривались, воспользовавшись отсутствием Броканты, задать метру Бабиласу хороший урок; но случай всегда приходит на выручку тиранам и фатам: в ту самую минуту как готов был вспыхнуть мятеж, Броканта, подобно античному богу из машины, появлялась вдруг с веником или плеткой в руке и разводила незадачливых заговорщиков по конурам.
Что делать в столь невеселом положении, как избавиться от деспотической власти, если у этой власти на вооружении веник и плетка?
Свора стала думать. Борзая предложила эмигрировать, покинуть родную землю, бежать из отечества в поисках более гостеприимных берегов; бульдог вызвался придушить Бабиласа, взяв все на свою ответственность; но, признаться, мысль о собачьем братоубийстве претила всей компании.
— Постараемся избежать кровопролития! — предложил спаниель, известный кротостью нрава.
Его поддержала старая легавая, всегда придерживавшаяся одного с ним мнения и так к нему привязавшаяся, что зачастую разделяла с ним одну конуру.
Ни одно из энергичных средств не удовлетворило благородных псов, и было решено не замышлять против Бабиласа заговоров, а окружить его презрением. Его внесли в Индекс, как говорят в римских коллежах, подвергли карантину, как говорят в коллежах французских; его сторонились, с ним не разговаривали, его не замечали, проходя мимо, наконец, как поэтично сказано в опере «Фаворитка»:
Остался он один с бесчестием своим!Что сделал Бабилас? Вместо того чтобы раскаяться, вняв предостережению, он, ослепленный безрассудной любовью Броканты, всячески изощрялся, стремясь одурачить своих товарищей, днем облаивал их, ночью безжалостно нарушал их сон — словом, уверенный в поддержке своей хозяйки, Бабилас превратил их жизнь в ад.
Если было жарко и Броканта отворяла окно, чтобы впустить свежий воздух, Бабилас начинал жалобно тявкать и дрожать всеми членами, словно в двадцатипятиградусный мороз. Если окно было, напротив, закрыто, а за ним шел дождь, снег или трещал мороз, Бабилас жаловался на духоту, печка его беспокоила: он задирал возле дверцы лапу и, насколько это было в его силах, пытался потушить огонь. Броканта думала, что ему жарко; опасаясь, как бы у ее любимца не случилось кровоизлияния в мозг, гасила огонь и распахивала окно, хотя видела, что другие собаки дрожат от такого же лютого мороза, какой бывает в Москве.
Короче говоря, этот негодяй Бабилас превратился в домашнего демона! Никому он был не нужен, всем был противен, у всех вызывал неприязнь, и, тем не менее, — поди-ка объясни этот факт! — несмотря на скопище пороков, а может быть, и благодаря им, он был любим Брокантой!
Хотя весна 1827 года была ничуть не теплее весны 1857 года, Бабилас то ли по злобе, то ли из нужды, то ли по другой причине раз двадцать заставлял хозяйку открывать окно. И вот, высунув в окно нос — как помнят читатели, комната находилась в первом этаже, — Бабилас издали заприметил молодую черноглазую собачку — рыжеватую блондинку с жемчужными зубками и розовыми, как коралл, губками (как известно, существует два вида кораллов: красный и розовый, и последний гораздо дороже первого).
Красивая походка этой юной особы, чей клык еще способен был оставлять отметину в виде геральдической лилии, а также горящий взор, гибкая талия, небольшая лапка, все обаяние ее личности заставили Бабиласа задрожать, и он закричал на своем собачьем языке:
— До чего хороша собачка!
На его крик — так бывает, когда стоящий у окна курильщик восклицает «До чего хороша дамочка!» и все посетители клуба, играющие в вист, читающие газету, пьющие кофе, поедающие мороженое, потягивающие из рюмочки, бегут наперегонки, — на его крик, как мы сказали, все собаки, сидевшие, стоявшие, лежавшие в комнате, бросились к окну полюбоваться красоткой вместе с Бабиласом; однако тот обернулся, оскалил зубы, зарычал, и все собаки, в том числе бульдог и ньюфаундленд, способные разделаться с Бабиласом одним махом, вернулись к своим занятиям.
Удовлетворенный покорностью товарищей — надо сказать, она была продиктована инстинктом, который подсказывал им, что в соседней комнате находится Броканта, — Бабилас снова обратил свой взгляд на улицу.
Собачка, чувствуя на себе его пламенный взор, робко опустила глазки и прошла мимо, не поворачивая головы.
— Порядочна и красива! — воскликнул на своем языке воодушевленный пудель.
«Добродетельная и красивая!» — восклицает Гамлет при виде Офелии. Это доказывает, что при похожих обстоятельствах человек и животное, принц и пудель, способны испытать одинаковое чувство.
Пудель свесился из окна, и его товарищи какое-то мгновение могли надеяться, что, не рассчитав своих сил в любовном порыве, Бабилас, по законам равновесия, вывалится из окна и разобьется о мостовую.
Ничуть не бывало: Бабилас проводил взглядом прелестную особу до угла улицы Старой Дыбы, где она исчезла словно тень, не сообщив ему, вернется ли когда-нибудь.
— До чего хороша! — пролаял Бабилас в предвкушении несказанных наслаждений зарождающейся страсти, расцветающей в его сердце любви.
С этой минуты Бабилас перестал жаловаться на мучительное одиночество, на которое обрекли его оскорбленные собратья, и порадовался в душе тому, что благодаря этому отчуждению сможет часами мечтать без помех.
Вернувшись в свою бочку, он, словно Диоген, презрел целый свет; и если мы (а как романисту нам положено понимать все языки, даже язык животных) не передаем его собственные слова, то только потому, что боимся: читатели неверно истолкуют наши намерения и в выходке Бабиласа увидят горькую сатиру против общества.