Сальватор
Шрифт:
Только он прикрыл шкаф, как услышал три негромких удара в дверь.
— Войдите! — пригласил он.
Появился Бордье.
— Садитесь, Бордье, — сказал граф Рапт, — нам необходимо серьезно поговорить.
— Вы не больны, господин граф? — спросил Бордье, глядя на искаженное лицо хозяина.
— Нет, Бордье. Вы, конечно, знаете, что произошло сегодня ночью, и не должны удивляться, что после такой встряски я чувствую себя не совсем в своей тарелке.
— Я действительно только что узнал, к своему удивлению и огромному сожалению, о смерти госпожи де Ламот-Удан.
— Об этом я и хотел с вами поговорить, Бордье. По причинам, которые знать вам не обязательно, я завтра дерусь на дуэли.
— Вы, господин граф?! — ужаснулся секретарь.
— Ну да, я! И пугаться тут нечего. Вы меня знаете, и вам известно, умею ли я за себя постоять… А потому я хочу поговорить с вами не о дуэли, а о последствиях, которые она может иметь. Некоторые наблюдения дают мне право предположить ловушку. Мне нужны ваши помощь и участие, дабы в нее не угодить.
— Говорите, господин граф; вы знаете, что моя жизнь принадлежит вам.
— Я никогда в этом не сомневался, Бордье. Однако прежде всего, — граф взял со стола лист бумаги, — вот ваше назначение префектом. Я получил его сегодня вечером.
Будущий префект просиял, его глаза заблестели от счастья.
— Ах, господин граф, — пролепетал он, — я так вам благодарен! Чем я могу отплатить за вашу доброту?..
— А вот чем. Вы знаете господина Петруса Эрбеля?
— Да, господин граф.
— Мне нужен верный человек, чтобы передать ему письмо, и я рассчитывал на вас.
— И это все, господин граф? — не поверил Бордье.
— Подождите. Нет ли у вас на службе двух надежных людей, на которых вы можете положиться?
— Как на самого себя, господин граф! Один хочет получить табачную лавочку, другой — контору, где продают гербовую бумагу.
— Хорошо. Прикажите одному из них расположиться на бульваре Инвалидов и не двигаться до тех пор, пока из ворот особняка не выйдет Нанон, кормилица графини. Этот человек должен следовать за ней на некотором расстоянии. Если он увидит, что она направляется на улицу Нотр-Дам-де-Шан, где живет господин Петрус, пусть зайдет спереди и скажет: «Приказываю от имени господина графа Рапта отдать мне письмо, иначе я вас арестую». Нанон предана графине, но она старая женщина и еще в большей степени пуглива, нежели верна.
— Все будет исполнено, как вы пожелаете, господин граф, тем более, что оба мои подчиненные очень суровы на вид.
— Что касается второго вашего человека — тот же приказ. Только ждать он будет не на бульваре, а со стороны улицы Плюме, против выхода из особняка. Там он дождется кормилицу, пойдет за ней и сделает то же, что я уже сказал вам насчет первого.
— Когда они должны приступить к своим обязанностям, господин граф?
— Немедленно, Бордье: нельзя терять ни минуты.
— Положитесь на меня, господин граф, — сказал Бордье, повернулся и направился к двери.
— Минуту, Бордье! — остановил его граф Рапт. — Вы забыли о главном.
Он вынул из кармана письмо, написанное княжной Региной Петрусу, и передал его секретарю со словами:
— Нет нужды будить господина Петруса Эрбеля. Передайте письмо лакею и попросите вручить хозяину как можно раньше. Как только вернетесь, зайдите ко мне с отчетом.
Бордье удалился, разместил своих людей в засаде, закутался до подбородка в широкий плащ и отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.
Пока Бордье торопился к дому Петруса, другой, не столь закутанный человек шел неспешным размеренным шагом, как и подобает государственному служащему — мы имеем в виду почтальона, — неся в особняк Раптов среди прочих посланий письмо Петруса, адресованное княжне Регине.
Хотя граф Рапт всю ночь строил всевозможные комбинации и думал, что все предусмотрел, он не учел самое простое: почтальона. Таким образом, проснувшись, княжна среди прочих писем получила из рук Нанон, как обычно, письмо от Петруса.
Вот что в нем говорилось:
«Начинаю свое письмо с того же, чем закончу, моя Регина: я Вас люблю. Но, увы! Пишу к Вам не для того, чтобы говорить о любви. Должен Вам сообщить ужасную, страшную, жестокую, невыносимую новость, не имеющую себе равных, от которой сердце Ваше обольется кровью, если оно сделано из того же вещества, что и мое: мы не увидимся целых три дня!
Знаете ли Вы в каком-либо языке слово, которое бы звучало более жестоко: не видеться! Однако я вынужден его написать, а Вы, любимая, — услышать его.
И больше всего меня огорчает то, что я даже не имею права возненавидеть или проклясть того, кто послужил причиной нашей разлуки.
Произошло следующее: вчера в полдень у моей двери остановилась карета. Я выглядываю в окно мастерской, смутно надеясь (не знаю уж почему: ведь мне было известно, что Вы у постели больной матери), что это Вы, моя дорогая принцесса, воспользовавшись солнечной погодой, приехали навестить печального влюбленного.
Но вообразите мое отчаяние, когда я увидел, как вместо Вас из кареты вышел камердинер моего дядюшки. Бледный, испуганный, он объявил мне о втором и очень тяжелом приступе подагры, только что поразившем моего несчастного дядю.
“Ах, едемте немедленно, — сказал он мне, — генерал очень плох!”
Схватить редингот, шляпу, прыгнуть в карету оказалось минутным делом, как вы понимаете, моя Регина.
Я застал несчастного старика в плачевном состоянии: он бился в кровати, будто эпилептик, и рычал как дикий зверь.
Когда боль отпустила, он увидал, что я сижу у его изголовья, радостно пожал мне руки, и из его глаз скатились две крупные слезы — знак признательности. Он спросил, не соглашусь ли я побыть с ним некоторое время. Я не дал ему договорить и вызвался остаться до тех пор, пока он не поправится.
Не могу Вам сказать, дорогая, как он обрадовался, когда я ему об этом сказал.
И вот я на некоторое время превратился в сиделку, а когда это время истечет — не ведаю. Но поймите меня правильно, моя Регина: хотя я сиделка, я вовсе не пленник. Как только приступ пройдет, я вновь обрету свободу, ограниченную, разумеется, но очень дорогую, так как я смогу Вам тогда сказать то, с чего начал свое письмо: Регина, я Вас люблю!
Как видите, я заканчиваю тем, с чего и начал. Не прошу, а умоляю Вас о письме! Ведь мне не хватает лишь Ваших писем, чтобы являть несчастному дяде свою сияющую физиономию, а это так радует больных.
До скорой встречи, любимая и обожаемая! Помолитесь Богу, чтобы она произошла как можно скорее!
Новость, которая в любое другое время, заставила бы, по словам Петруса, обливаться сердце Регины кровью, произвела на нее совсем противоположное действие.
Ночью ей привиделся кошмар, предвещавший большое несчастье и похожий на дурное предчувствие.
Она увидела, как тело ее возлюбленного лежит на снегу, устлавшем газоны парка — тело, или, вернее, труп, такой же белый и холодный как снег. Она подошла к нему и закричала от ужаса, видя, что его грудь исполосована кинжалом убийцы. В роще она заметила два горящих, как у кошки, глаза; она услышала зловещий крик, узнала смех и взгляд графа Рапта.
Тут она проснулась и спустила ноги с кровати; волосы у нее разметались в разные стороны, лоб покрылся испариной, сердце трепетало, все тело горело как в лихорадке. Она затравленно озиралась, но, ничего не видя, снова уронила голову на подушку, шепча:
— Господи! Что будет?
В эту минуту вошла Нанон с письмом от Петруса.
Княжна стала читать, и мертвенная бледность ее лица сменилась румянцем, который мог бы соперничать с нежнейшими розами.
— Спасен! — вскричала Регина, благоговейно сложив руки и подняв глаза к небу, чтобы возблагодарить Всевышнего.
Потом она встала, подбежала к шифоньеру, взяла лист бумаги и торопливо набросала несколько слов.
«Благослови Вас Господь, любимый! Ваше письмо явилось для меня лучом света в темной ночи. Моя несчастная мать умерла этой ночью, и, когда я получила от Вас письмо, я думала лишь об одном: любить Вас еще больше, перенося на Вас любовь, которую я питала к ней!
Смиримся же, милый Петрус с тем, что нам не придется видеться несколько дней, но верьте, что, находясь вблизи ли, далеко ли, я Вас люблю; нет, мало того: я тебя люблю!