Самая страшная книга 2024
Шрифт:
– Вот и я, – произнес он, желая себя ободрить. – Встречайте наследника. Кто не спрятался, я не виноват.
Вопреки ожиданиям, собственный голос заставил его поежиться. Здесь, в пустых стенах, слова казались неуместными, жуткими. Будто к Игорю обращался подкравшийся сзади чужак.
Что, если и правда кто-то не успел спрятаться?
Он принялся шарить по стене в поисках выключателя, стараясь не думать, что светильник перегорел… или о чужой руке, которая найдет его руку во мраке. По-паучьи зашуршали обои под пальцами. Нашли выключатель. Щелк!
Вспыхнула лишь одна лампочка из трех. Что ж, и на том спасибо.
Игорь
Ему едва исполнился год, когда молодая семья Светлаковых переехала из Грозного, где еще не успело завертеться, но стремительно шло к тому, в Воронеж, в бабушкину «двушку». Отец устроился на Юго-Восточную железную дорогу и с первых дней начал откладывать на собственное жилье. Если ты приемосдатчик, то быстро не скопишь, и потому по выходным отец разгружал фуры. С бабушкой, маминой мамой, Светлаков-старший ладил как кошка с собакой. Или как собака с кошкой. Когда до заветной свободы от соседства с тещей оставалась получка-другая, грянул дефолт. Сбережения Генка Светлаков хранил исключительно в деревянных. «Доллар, – втолковывал он жене, – это ничем не обеспеченная резаная бумага, фантики. Скоро весь мир перейдет на расчеты в рублях, а америкосов ждет крах». Крах наступил, но отнюдь не у америкосов, и нажитое непосильным трудом превратилось в ту самую резаную бумагу, которой глава семьи стращал домочадцев.
Скандалы вышли на новый уровень. Отец рычал на супругу и тещу, лупил кулаком в стены и сваливал ночевать невесть куда. Мать обзванивала знакомых и морги, а бабушка называла зятя анчуткой и вспоминала, как тот вложился в МММ да все и профукал. Наутро Светлаков-старший возвращался с букетиком – чисто джентльмен, кабы не запах перегара, – клянчил прощения и получал оное. А потом – все по новой. Так и пил до самой своей смерти прошлым ноябрем.
Сейчас Игорь топтался в прихожей, словно втиснутый меж двух сблизившихся стен, не решаясь сойти с половичка. Квартира была полна воспоминаний, точно вагон поезда, который привез его в Воронеж, едреным запахом скисших носков. И плохие воспоминания, как водится, вытесняли хорошие. Игорь опять подумал: заявиться сюда вечером – дерьмовая идея. Захотелось вернуться в отель.
«Соберись, тряпка!» – одернул Игорь себя.
Он пересек крохотную прихожую и очутился перед выбором: слева – кухня, прямо – комнаты. Почти не колеблясь, выбрал кухню. Каждый уголок хранил свою историю, в каждом случилось свое скверное, и по хронологии дурных событий кухня шла первой. Там умерла бабушка. Мама – в спальне, ну а в зале – отец.
Когда Игорь включил свет в комнатке, он почти увидел бабушку у стола, на котором она месила тесто для пельменей, или закатывала соленья в банки, или сочиняла ватрушки. В глазах защипало. Горечь тоски, внезапно пронзительная, легла на чувство страха и слилась с ним в чистейшее благородное страдание.
Лампа под абажуром уютно теплилась, силясь вернуть в детство. Но магнитики, которые чешуей облепили потемневшую дверцу холодильника, поблекли. В углах под потолком пыльная паутина отсвечивала сединой. Клеенчатая скатерть бугрилась ожогами от «бычков»: оставшись один, Светлаков-старший вконец опустился. Не отдавая себе отчета, Игорь стянул скатерть со стола. Она оказалась на ощупь такой же, как и на вид, – замызганной и сальной. Кажется, станешь мыть руки после – не отмоешь. Игорь свернул скатерть и закинул на холодильник. Призрак отца покинул кухню, и осталась только бабушка. Бабушка.
В тот день она вынула
И этот день оказался скомкан, изломан, наполнен удушливым сумбурным мытарством. Бабушку повезли в больницу, родители поехали следом, а Игоря оставили дома с соседкой тетей Варей, хотя и он хотел со всеми, хотел к бабушке, чтобы первым увидеть, как она откроет глаза и станет понятно: бабушка поправится, пусть и не сразу, но обязательно, и все станет хорошо, все станет… как надо. Тетя Варя бестолково хлопотала вокруг школьника, главной проблемой которого пару часов назад были запятые в сложных предложениях. Тетя Варя нравилась Игорьку, она всегда угощала конфетами и порой щекотала, однако в тот раз он выносить ее не мог, еле сдерживался, чтобы не заорать. Сдерживался так сильно, что и плакать не получалось. Просто сидел на табуретке у кухонного стола, поджав ноги, с горем, запертым внутри.
Тетя Варя стерла алое, похожее на запятую, пятнышко, оставшееся на полу у плиты. Словно след злодеяния, порочную улику. Игорек – Игорян, как звали его одноклассники, хотя для бабушки он оставался Игорьком, – с мукой наблюдал, как блекнет вода в тазу, где соседка полоскала тряпку. Подтаявшее мясо выказывало из миски розовый лоснящийся бок.
– Ой! – опомнилась тетя Варя. – У меня духовка включена осталась. Счас я, миленький. Подождешь?
Как будто ему, одиннадцатилетнему, требовалась нянька. Игорян понуро кивнул.
– Не переживай, миленький, поправится баба Шура!.. – выдохнула соседка и убежала, подобрав юбки. Он ей почти поверил. А потом взгляд упал на мясо. И вспомнилось алое пятно.
Вчера баба Шура задабривала домового блюдцем с кашей к его особому празднику, первому февраля. Просила достатка и лада на целый год: «Кушай кашу, квартиру храни нашу». Игорян, уже считавший бабушкины заговоры причудами, пусть и милыми, улыбался снисходительно, но и неловко: сам когда-то домовичка подкармливал. Было дело. Ребенок – что взять?
Пятнышко крови – алая запятая на кафеле – печатью легло на нехитрые старушечьи причуды, зримо и весомо свидетельствуя: не видать семейству ни достатка, ни лада.
– Угощение не понравилось?! – всхлипнул Игорян, не отрывая взор от куска мяса. Слезы размыли его, превратили в нечто бесформенное и распадающееся; мальчик словно заглянул сквозь мясо, как сквозь безобразную линзу, в иную – мертвую – реальность.
Внезапно оцепенение сгинуло. Игорян сорвался с табуретки, выхватил из выдвижного ящика нож и подступил к окну. Застрявшая в волокнах мяса изогнутая складка нахально улыбалась.
В нее-то он и вонзил лезвие, другой рукой прижал грудинку и принялся остервенело пилить. Под верхним размякшим слоем захрустел, но поддался ледок. Пальцы скользили по склизкому розовому валуну, как неумехи, впервые вставшие на коньки. Лезвие вспарывало сочную мякоть возле самых пальцев, но мальчишке было все равно. Плавилась и отслаивалась под сталью коровья плоть. Наконец на ладонь плюхнулся свекольно-розовый, напоминающий здоровенного слизняка ломоть. Игорян сжал его в кулаке. Меж пальцев выступил липкий терпкий сок.