Самая высокая лестница (сборник)
Шрифт:
— Явился?! — грозно спросил директор.
— Мы пришли…
— Очень приятно. Значит, пока обошлось без милиции… Кто тебе помог увести льва из цирка?
— Никто. Мы сами…
— «Мы сами»!
Корбут бросил в угол сапожную щётку и сухо сказал:
— Отведи льва на конюшню. И приходи. Поговорим.
— Поговорим, — согласился Рад и, кивнув на льва, сказал: — Он не будет мешать. Он пока ещё не всё понимает.
— Здесь я командую, — мрачно сказал Корбут. — Уведи льва!
Рад испытующе посмотрел в глаза директору.
— Если
— Льва ты, положим, оставишь!
— Лев — мой! — Рад заслонил собой льва, словно Кинг нуждался в его защите. — Я спас его от пуль и от голода. Его взяли обманом…
Директор сделал несколько шагов по кабинету, поглаживая против шерсти свой белый бобрик.
— Он твой? Что ж, иди! Иди со своим львом! Я вас не звал. Вы сами пришли, — устало сказал он.
Рад повернулся к другу и сказал:
— Пошли, Кинг!
И они направились к двери по длинному директорскому кабинету. Из рам на них смотрели знаменитые клоуны. Они корчили рожи и насмехались над двумя попавшими в беду друзьями. Так сквозь строй клоунских рож лев и юноша дошли до двери.
Их остановил окрик директора:
— Стойте!
Рад и Кинг повернулись.
— Куда вы идёте?
— Не знаю…
Директор вышел из-за своего стола и подошёл ближе к двум странным возмутителям спокойствия. И как бы увидел их в новом свете.
Перед директором стоял худой, коричневолицый юноша с тревожными глазами оленёнка. С прядкой тёмных волос, припечатанных ко лбу. Рядом с ним лев. Необыкновенный. Не похожий на дрессированных, вялых, облезлых львов. От этого пахло саванной. И был он свежим, словно провёл ночь в прохладном логове или в пещере. И у него были умные, осмысленные, непогасшие глаза. А па лбу — на высоком рыжем лбу — ребячьи конопушки.
Они — юноша и лев — были настолько естественными, настолько человечными, если только это слово применимо ко льву, что Корбут как бы перенёсся в иной мир. В этом мире не объявляют выговоров за нарушение порядка и правил безопасности, не шлют депеши в Госцирк, не теряют голову от гнева. Они, эти двое, были настолько гармоничны, что к ним нельзя было применить ни одного словца, которые так часты в обиходе каждого директора, капитана, тренера хоккейной команды. Юноша и лев сами были воплощением какого-то удивительного, прекрасного порядка.
— Здравствуйте, — сказал Корбут, словно юноша и лев только что вошли. — Садитесь.
Директор напрочь забыл свои волнения по поводу пропавшего льва. Забыл Тофика. Забыл звонки из милиции и в милицию. Вместо груды бумажек, записок, докладных и донесений перед ним лежал чистый лист бумаги.
Юноша сел на стул. Лев опустился к его ногам.
— Рассказать тебе, как я стал директором цирка? — неожиданно спросил Корбут. И, не обращая внимания на удивлённый взгляд мальчика, начал свой рассказ:
— Во время войны под Кенигсбергом я нашёл раненого бегемота. Он, видимо, бежал из разбомблённого зоопарка. И кто-то дал по нему очередь. Потом я узнал, кто дал по нему очередь. Фашист!
— Ясно, — ответил Рад.
— Ты откуда знаешь льва?
— Он спасся от сафари. Перебежал нашу границу. Я его охранял от всех. Ведь никто, кроме меня, не знал, что он ручной, добрый. Но потом я заболел… Это лев. Я нужен ему. Мы не можем друг без друга! Как звали вашего бегемота?
— Кто-то из ребят назвал его Томом. Не знаю почему.
Директор замолчал. Лев вздохнул тяжело и печально, как
человек.
— Я знаю, у тебя безвыходное положение, иначе ты бы не вернулся в цирк… Хочешь, я возьму тебя учеником дрессировщика?
Рад покачал головой:
— Его нельзя дрессировать… Он не дикий… Но зато я могу выйти с ним на арену…
О чём говорят эти два человека? Звонили телефоны, заглядывали в дверь разные лица — смешные, печальные, озабоченные, кислые. Корбут и Рад никого не замечали, ничего не слышали. Только лев Кинг был свидетелем их трудного разговора.
Никто не понимал, что происходит за директорской дверью. Может быть, директора уже нет на свете — окончил свой век в пасти льва? Может быть, с ним случилось нечто иное? Он никого не вызывал, ни на кого не кричал. Пишущая машинка пулемётными очередями не выстреливала грозные приказы.
Когда позвонили из Госцирка, секретарша сказала:
— Лев вернулся.
— Сам вернулся? — спросили в трубке.
— Сам.
— Ну и дела! — воскликнули в Москве, но директора к проводу не пригласили, потому что сами не знали, что говорить в таких случаях…
Маленькая девочка в оранжевой юбочке стояла в центре манежа и перебрасывала из рук в руки три шарика. При этом она напевала:
— Лев вернулся! Лев вернулся!
Оркестр репетировал новый марш, на который очень хорошо ложились слова: «Лев вернулся!»
— Не знаю, чем это кончится, — сказал на прощание Раду директор, — может быть, это плохо кончится. Но мы попробуем. Скажи спасибо Тому.
Рад улыбнулся. И лев тоже улыбнулся — его глаза посветлели, а зрачки стали крохотными, как булавочные головки.
Оркестр репетировал марш.
Рад и Кинг стояли в слабо освещённом проходе перед занавесом. Этот небольшой занавес отделял их от огромного, заполненного людьми цирка, от веселья и смеха, от музыки и разноцветных огней прожекторов. Но этот человеческий праздник как бы не касался тех, кто должен был выступать на арене. В океане праздника арена была круглым островом больших испытаний. Здесь испытывались ловкость, сила, выдержка, талант.
Для Рада же арена была тоже испытанием: сможет ли он убедить множество людей, что его друг Кинг не похож на тех львов, которых рисовало обычное воображение людей? Ему предстояло заставить людей поверить в доброту Кинга. А если это не удастся?