Самои

Агарков Анатолий

Скучно Егорке. Узкий просёлок от поворота до поворота узкой лентой тянется. Юркнет в лесок, побалует прохладой и опять бежит вперёд на просторе полей. Вон впереди лошадь в оглоблях мается, еле ноги передвигает, а ездока не видно. Издали кажется, что она на одном месте топчется. Видно, тоже в Волчанку правит: до хутора-то рукой подать.

Поравнялись. Уронив вожжи, на днище тележном богатырским сном спал Дмитрий Малютин. Оводы и мухи деловито снуют по его обнажённой груди, рукам, лицу, заглядывают в широко раскрытый рот, из которого вместе с храпом далеко разносится густой сивушный запах.

— Эк, как разморило, — позавидовал Иван и, подмигнув Егорке. — Нет числа дуракам, не

уйдёшь от них никуда. Вот смотри, малец, пьянство…. И блаженно и позорно, однажды вцепившись в человека, ведёт его по жизни до белого савана, и бороться бесполезно: единожды вкусил — на всю жизнь в кабале. Корить, стыдить или стращать пьющего человека бесполезно: утром он опохмелился, а к вечеру, глядишь, нализался. Не поймёшь: жизнь у него такая или уже смерть наступила. И ведь никто не додумается запретить эту бесовскую жижу.

Высказав свои суждения о вреде алкоголя, Иван принялся размышлять вслух какая судьба оставила Дмитрия Малютина пьяным среди дороги.

— В колхозе ведь как, кто к какому делу приставлен, тот это дело и правит. А этот, — он кивнул на Малютина, — кроме пьянства других забот не знает. Ну-ка, Егорушка, сигани к нему в телегу да завороти конька на кладбище. Среди крестов прочухается, можа поумнеет со страху.

— А ну как проснётся да задаст мне? — Егорке не страшно, ему весело от такой затеи.

— Проснётся — его удача, не проснётся — наша. Не боись: я рядом буду.

Дмитрий Малютин не проснулся. Хуторские озорники завернули его телегу на кладбище, накинули хомут в оглоблях на покосившейся крест и оставили там, прихватив лошадь трофеем.

Приехали в Волчанку. Егорка думал отдохнуть, отлежаться в тенёчке после беспокойной ночи, но Нюрка сказала — Дулю хоронят. Не до отдыха стало. У вросшей в землю избёнки собрался весь хутор. Бабы, крестясь, говорили, что за ночь блажная улыбка старика стёрлась.

После похорон мальчишки держались грустною ватагой. Не игралось…. После табуна в хутор нагрянули петровские ребята. Такие набеги, как правило, кончались драками, и для малочисленной Волчанской детворы ничего хорошего не сулили. Тем не менее, решили держаться дружно. У Егорки запазухой появилась гирька на цепочке — оружие грозное, один вид которого остужает самую буйную голову. Петровские пустились на хитрость. Перед Егоркой встал долговязый, сухопарый паренёк, плюнул в пыль под ноги и предложил бороться. Бороться, так бороться. Сцепились, заклубилась пыль под ногами. Егорка ловко повалил противника на спину, а когда, придавив грудь коленом, потребовал — проси пощады, — чем-то гулким ухнули его по голове. Показалось, душа от удара выпала из тела, и Егорка, будто хватаясь за неё, упал в пыль….

Очнулся — никого. На руках и гудевшей голове кровь. Лицо в грязи, от слез, должно быть. Побрёл домой, но, увидав впереди петровскую ватагу, шмыгнул в заборную дыру бывшей Фёдоровой усадьбы. Затаился. Когда петровчане проходили мимо, кинул в толпу обломок кирпича. Кто-то охнул, закрутился волчком на месте, упал. Его товарищи сломали пролёт забора, разбили стекло в окне правления и, подхватив лежащего на руки, бегом удалились.

Убил — не убил? Страх закрался в душу, но успокаивала мысль: "А, пусть, всё равно не дознаются. Зато впредь наукой будет".

Егорка привалился спиной к прохладному фундаменту, вытянул ноги. Как много в жизни напастей — хватит ли на всё его пакостей?

Безбожники

Два года жил Фёдор Агапов в Дуванкуле в батраках у знакомого казака, пока того не раскулачили и сослали с семьёй на север. И тут, может быть впервые в жизни, счастье само далось ему в руки. Отчаявшийся, он уже готов был ехать в город, знакомый по суетливому вокзалу и сырой тюрьме, но подвернулась нечаянная работа в Петровке. Устроился приёмщиком молока от Троицкой потребительской кооперации. Досталась ему развалюха с дворовыми постройками, лошадь и сепаратор, а главное — мандат, дававший не только независимость от колхозного правления, но и право на определённую экономическую самостоятельность. Приняв от хозяек излишки молока, отсепариров его, отправлялся в Троицк, где сдавал свои фляги и получал порожние, а также деньги и указания. Оставшееся время Фёдор посвящал своему хозяйству и, имея под рукой лошадь и возможность приобретать строительный лес на нужды кооперации, совсем скоро поставил себе хороший дом-пятистенок, а к нему все необходимые пристрои.

Обжившись, стал уговаривать мать перебраться в Петровку под его опёку. Главный козырь была школа: с хутора-то до деревни далеко — много не находишься. Чуть прижали морозы, или распутица — сиди дома, носа не высовывай. К тому же Егорка после той злополучной весны каждую зиму маялся простудами и много пропускал занятий, переходя в очередной класс скорее не от знаний — возраст подгонял. Фёдор убеждал Наталью Тимофеевну, что при новой жизни без образования не выбиться в люди, особенно мужику. Егорку он всё-таки сманил, а вскоре и мать с Нюркой перебрались в Петровку, опасаясь голодной зимы. Засушливое лето не дало урожая, а невовремя зарядившие дожди не позволили убрать даже то, что взошло и отколосилось. У людей руки опустились, в предчувствии беды, Одна была надежда — на государство. Когда стали поговаривать о лишних ртах в колхозе, Наталья Тимофеевна поклонилась Авдею Кутепову и была беспрепятственно отпущена с хутора и из колхоза. Второй раз вместе с хозяевами поменял место жительства потемневший от времени дом Кузьмы Васильевича Агапова. Для Егорки с сестрой школа стала совсем близкой. Правда, Нюрка, уже заневестившаяся, ходила на учебу больше для того, чтобы отлынивать от работы. А мальчишка учился с удовольствием, цепко удерживая в памяти приобретённые знания.

Школа располагалась возле церкви в старом поповском доме. Батюшке остался во владение маленький флигелёк. Учителя приезжали неведомо откуда, присланные невесть кем, и долго не задерживались. И все, как сговорившись, требовали очистить школу от поповского присутствия, дурно, по их мнению, влиявшего на детей.

Классы набирались по возрастному принципу, вне зависимости от уровня знаний, порой распускались до окончания учебного года из-за бегства очередного педагога.

У Егорки в школе появились новые друзья. Например, Колян Фурцев. На вид тихий, скромный паренёк, а под оболочкой — омут пороков со всей его чёртовой оравой. Через этого Коляна вышла у Егорки одна большая неприятность — урок на всю жизнь.

— Ты даже не представляешь, какая в тебе нужда! — воскликнул Фурцев, приветствуя появившегося на пороге приятеля. — Заходи!

— А я всем ко двору, — откликнулся Егорка, стягивая валенки.

— Смотри, — разложил Колян мальчишеские богатства: костяные бабки, карандаши, расколотая трубка для курения, позеленевшая винтовочная гильза, рубиновая звёздочка и ещё много всякого добра или барахла — это как посмотреть.

— Мать нашла вчерась, говорит, унеси в амбар, а то выкину: хлам в избе не потерплю. Сама амбар под замком держит, а мне их, — он кивнул на свои сокровища, — кажный день видеть надо и в руках держать. Слушай, Горка, возьми их к себе, а я буду приходить и смотреть. А ты можешь играть с ними, только никому не давай и не показывай. Мать-то у тебя ничё?