Самои
Шрифт:
— Дак ты что, воришка? — Елизавета Петровна опустила ладонь на вихрастую голову, будто бы погладить, и вывернула ухо.
— Ой!.. Я нечаянно!… Я всё-всё скажу!…
Отец Александр покачал головой и тихонечко удалился.
Класс словно прорвало: кричали, стыдили, угрожали. Пострадавших оказалось много, и все требовали вернуть некогда пропавшее. Колян рассказал всё, сознался во множестве краж, а на вопрос "Где же теперь эти вещи?" указал пальцем на Егорку Агапова:
— У него.
Тишина, следом воцарившаяся, ничего хорошего не предвещала новому действующему лицу.
— Это правда? — Елизавета Петровна обратила к нему строгое лицо.
— Врёт он, — тихо сказал Егорка, поднимаясь.
— Да кто врёт? — Колян мгновенно превратился из подозреваемого в энергичного сыщика. — Я знаю, где они лежат. Идёмте — покажу.
Урок продолжать никому не хотелось. Елизавета Петровна решила довести расследование до конца и поставить точку. Всей гурьбой во главе с учительницей пошли к Егорке домой. По дороге мальчишки резвились, бегали, толкались, кидались снежками. Весел был и Колян:
— Ваше раздам — мне кое-что останется.
Наталья Тимофеевна будто поджидала их, выскочила из дома простоволосая. Совсем близко Егорка увидел её испуганные глаза. Она схватила его за плечо, и хоть мальчишку никогда не били, он от страха прикрыл голову рукой.
— Сыночка, беги к тётке Татьяне, Санька, скажи, рожать начала, пусть придёт скореича.
Егорка вскинул на Елизавету Петровну занявшиеся радостью глаза и тут же отвернулся, скрывая прихлынувшую к лицу краску. Мальчишка убежал, а Наталья Тимофеевна, оправив разметавшиеся волосы, кивнула учительнице, улыбнулась, оглядывая ребят.
— Ой, чего же я стою? — широко по-женски заметая ногами, она кинулась в дом, из которого доносились приглушённые вскрики роженицы.
Исполнив материн наказ, Егорка домой вернулся не сразу и задами, никого не встретив. В доме переполох. Санька, подгадав дни, приехала рожать к матери, и вот началось… Стоны, стоны, а потом крик. Испуганны мать, Нюрка, деловита деревенская повитуха тётка Татьяна, на Егорку никто не обращает внимания. Поужинав, управившись со скотиной, Егорка полез на полати к проклятому мешку. Следом Нюркина голова любопытная:
— А чё ты тут прячешь?
И что за человек! Всюду суёт свой нос и всегда не вовремя. Егорка в сердцах рявкнул на сестру. Но Нюрку разве проймёшь! Она, подперев ладонями щёки, смотрит за ним во все глаза и разглагольствует:
— Ты, братец, грубиян. Как к сестре относишься? Вот на улице парни — другое дело. Каждый норовит проявить внимание, сделать что-нибудь приятное.
Вздрогнули оба от очередного Санькиного "Ой, мамочки!".
Егорка, подхватив злополучный мешочек, сказал:
— Пойду я к Феде ночевать, — и, одевшись, вышел.
Матрёна усадила за стол поужинать, села напротив и стала расспрашивать про Саньку. Леночка — Егоркина любимица — попробовала вовлечь в игру, но не растормошила, показала язык и убежала к себе.
— Ты чего такой хмурной? — спросил Фёдор.
— Чему радоваться? — Егоркины глаза смотрели затравленно.
Фёдор покачал головой, но от расспросов воздержался, рассказал своё.
Мордвиновку проехал — мальчишка из кустов, маленький, драный, но смелый.
— Дядька, — говорит, — не ехай дальше.
Голос с хрипотцой, простуженный.
— Это почему же?
— Ждут тебя. Два мужика вон в том осиннике.
— Не врёшь?
— Могу побожиться.
— Трусишь?
— Ты будто нет?
— Я нет, — Фёдор освободил из-под кошмы ружьё. — Полезай в сани, вместе бояться будем.
— Не-а, я — тутошний…
Дослушав рассказ, Егорка попросил:
— Послушай, Федя, возьми меня к себе в работники, совсем мне эта школа осточертела.
— Ну-ну, не дури, в хомут всегда успеешь.
Засиделись братья допоздна. Матрёна с дочерью уже спали. Фёдор ушёл к матери, вернулся весь запорошенный.
— Ну и погодка разыгралась — к урожаю! С племянницей тебя, брательник!
На утро Егорка не спешил домой. Всё с тем же злополучным мешком пошёл к церкви. Ещё ночью принял он решение: забраться на колокольню, оставить там краденное да покаяться Богу, тогда может и простится ему невольное участие в грехе, очистится совесть, вернётся на душу спокойствие. Никем не замеченный шмыгнул в высокие врата. Винтовая лестница в полумраке круто забирала наверх. Егорка бросил мешок под ноги, встал на него коленями — помолиться. Легко сказать! Ни одной молитвы до конца не помнит. Переврать — грех.
Сверху шаги — звонарь Карпуха Лагунков спускается. Не идёт — ползёт, еле ноги больные переставляет. Совсем старый стал звонарь, никудышный. Да и кому он нужный теперь? Советская власть запретила в колокол бухать, а самого батюшку не нынче-завтра из деревни выпрут. По привычке взбирается наверх каждое утро, потрогает колокол, обозрит округу, повздыхает печально и назад. Увидел перед собой мальчишку, сделал страшное лицо, ощерил беззубый рот, насупил брови. Ни дать, ни взять леший или сам Антихрист. А глаза смеются. Егорка шмыгнул в нишу и выскочил на клирос: церковь-то плохо знал. Прямо с потолочного купола несётся грозный бас:
— Это кто во Божьем храме в шапке разгуливает?
Разглядел внизу попа. Его-то Егорка не боится: попробовал бы драться! Другое дело, звонарь — дурак да ещё старый. Мальчишка шмыгнул на лестницу и вниз, сломя голову. Следом Лагунков кричит:
— Черти вон — счастье в дом!
Из церкви Егорка выбежал, домой не пошёл, а заглянул в магазин сельпо. В углу мужики пили водку, закуска на подоконнике, стакан ходит по кругу, на полу порожние бутылки. Лица багровые, языки заплетаются, будто разом пораспухали. А разговоры ни о чём — бесконечные.