Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
Тут замешкавшиеся было стрельцы оторвали глаза от того места в толпе, над коим в последний раз блеснула телесами бедовая блудница, снова сомкнулись вокруг Самохи и теперь не останавливались уже, пока не доволокли до слишком хорошо знакомой ему смрадной ямы, покрытой жердями. Тут свалился он на землю, потому что все сгрудились вокруг плененного воеводы. А Самоха на удивление быстро поднялся с земли, будто сдавливавшие его со всех сторон стрелецкие плечи, груди и спины передали ему, горячие и потные, часть своей тупой жизненной силы. Еще постоял, таращась, словно что доброе увидел, на то, как развязывают воеводу, бросают навзничь на землю и стягивают с него левый сапог, плюнул и начал осматриваться, чтобы определить, в какую сторону
Уже на ходу, медленно и осторожно переставляя ноги, вдруг почувствовал на голове нечто лишнее. Остановился юродивый, снял потрепанную стрелецкую шапку и некоторое время вертел в руках, разглядывая. Повесил ее на сук ближайшей березки с ободранной понизу корой и осмотрелся тоскливо: посох, вот что ему нужно сейчас – или хотя бы нож, чтобы вырезать самому. Впрочем, может быть, удастся и просто выломать подходящую палку. Пожал плечами и, не удостоив прощального взгляда столь занимательное, для летописца какого-нибудь безумно привлекательное зрелище – разрушенные Кромы и под ними табор восставшего московского войска, поплелся загаженой обочиной дороги.
Глава 5. Доспех для лешачонка, немецкий шлем для домового и незваные друзья для юродивого Самохи
Поздняя весна незаметно перешла в лето, и, казалось бы, жизнь на Анфискином постоялом дворе потекла размеренно и спокойно. Бессонко усердно заметал во дворе и в покоях, по вечерам или рубился понарошку с паном Рышардом, или, если дождило, мечтал на чердаке с Домашним дедушкой о походе в Большой мир. Рысь еще ворчал для порядка, однако хозяйке как-то признался, что если по правде, то в мастерстве владения саблею ученик уже превзошел учителя. Он заявил даже, криво улыбнувшись, что в настоящей, а не примерной рубке сей необычный подросток (у него выговорилось «настолятэк», и это слово пришлось ему толмачить Анфиске окольно) наверняка победил бы его. Когда прекрасная корчмарка, загадочно улыбаясь, передала Бессонку это лестное для него мнение, он от радости подпрыгнул до потолка, за что впоследствии порицал себя: ведь сам он давно понял, что рубится уже лучше пана.
По-прежнему трудясь за обеденным столом за троих, а то и за четверых, подросток на вкусной Анфискиной стряпне продолжал, словно былинный богатырь, растеть-матереть, и уже мечтал о том, как вскорости ему станет впору вражеский рыцарский доспех. Благо и корчмарка в добрую свою минуту согласилась отдать искореженный шлем. Торжественно извлеченный из курятника, он был заботливо очищен от позорных следов восседания на нем пестрых Анфискиных кур-несушек.
Поездка в кузницу вместе с унылым Спирькой и невидимым Домашним дедушкой, ехавшим охлюпкой на пристяжной Савраске, стала для Бессонка настоящим откровением. После выхода из леса это было первое приближение его к городу Путивлю, к большому городу со множеством людей. И хотя лес, через который довелось на сей раз проезжать, не очень-то отличался от окружавшего Анфискин постоялый двор (не говоря уж о том, что и здесь все еще продолжались владения его приемного отца Лешего), Бессонко очень остро ощущал, что проезжает местами, где еще не ступала его нога.
Усадьба кузнеца стояла в двух часах пути от постоялого двора и была поставлена с разумной осмотрительностью: именно на таком отдалении от большой дороги, чтобы особенно не привлекать внимания путников, в кузнечных услугах не нуждающихся, зато чтобы подорожный, которому надо поправить ось, железный обод колеса или лошадь подковать, сразу же обнаружил кузницу, увидев выставленные на двух шестах тележное колесо и непомерно большую, для лошади-великанши, подкову. И внутри довольно мощной ограды сама кузница, из которой валил таинственно черный дым, была заметно отнесена в сторону от жилой избы и прочих хозяйственных построек.
– Это чтобы искрой из кузницы не устроить большого пожара, – пояснил Спирька.
– А для какой лошадиной породы та подкова, что на шесте? – осведомился Бессонко. – Не для богатырской ли? Не для тех ли коней, что реки и озера между ногами пропускают?
– Таких коней не бывает. Это Хмырь-кузнец отковал диковину, чтобы ее издалека было видно. Ты только не называй его, как я, Хмырем-кузнецом, это дразнилка такая, а величай по-уличному, Гатилой.
Заметно было, что желчный Спирька, никого в целом свете, кроме Анфиски, в грош не ставивший, к Хмырю-кузнецу относится с почтением. Что ж, и названый отец Бессонка, Леший, тот тоже говаривал, что кузнец кое-что «знает». Кстати, Леший бился с супостатами всегда в пешем порядке, но вот если бы, раздувшись и став выше дерева стоячего да чуть пониже облака ходячего, он захотел бы преследовать их верхом, то именно такие копыта должны были бы быть у коня, способного выдержать тяжесть лесного богатыря…
Тем временем подъехали они уже к воротам, слезли с телеги, и Спирька постучал кнутовищем. Бессонко ощутил шевеление за спиной и рывком обернулся. На телеге сидел ободранный тощий кот, усердно вылизываясь. Понятно, это дедушка Домовой решил подслушать разговор с кузнецом. Да, мало у старичка развлечений… Тем временем из кузницы появился высокий, здоровый мужик в кожаном почерневшем переднике. Гордо задрав полуседую окладистую бороду, он присмотрелся к Спирьке и отворил ворота. Поздоровались.
Заперев за телегой ворота, кузнец ловко завернул назад Савраске переднюю ногу, взглянул, отпустил и спросил удивленно:
– Не рано ли перековывать привел лошадок, Спирька, пустой ты человек?
– Да нет, мы по другом делу, Гатило. Вот паренек, сын Сопуна, челом бьет, чтобы ты ему одну штукенцию исправил.
– Некогда мне сейчас! Да уж ладно, пошли в кузню. А то у меня железо перекалится, еще и прогорит. А выну сейчас – так простынет.
Бессонко ровно ничего не понял, однако вытащил из-под соломы шлем, завернутый в дырявую тряпицу, и послушно вошел в страшную, пышущую пламенем кузницу. Впрочем, там паренек надолго спрятался за спиной Спирьки, а кот за его ногами. В большой кирпичной печи полыхал огонь. Кузнец, ловко орудуя клещами, выхватил из огня нечто светящееся красным, бросил на большую железяку, стоявшую на огромном пне, опоясанном поверху железной полосой. Ударил тяжелый молот, брызнули искры… Не успел Бессонко опомниться, как кузнец снял с железяки готовое, из ничего возникшее лезвие серпа. Да, велика она, кузнечная премудрость!
– Давай, что там у тебя?
– Не стой столбом, орясина, подай хитрецу шлем, – прошипел Спирька.
– А… Да, вот…
В ручищах великана-кузнеца (холщевые рукавицы он снял и сунул за пояс) изувеченный шлем показался Бессонку до обидного маленьким. Гатило повертел его и так и этак. Замычал:
– Немецкой работы, значится… Пищальной пулей, чем же еще?… Да, забрала и след простыл… Холодная ковка…
Ткнул кузнец шлем назад в руки Бессонку, а сказал почему-то Спирьке:
– Могу и забрало выковать и привесить, и края шлема выпрямить… Хотя работа тонкая… Вот только чей шлем-то? Если ляха-голяка, что у Анфиски в нахлебниках живет, то чем панок расплачиваться будет?
– Так ведь мой шлем, дядя Гатило! – взвился паренек. – А чем расплатиться, у меня имеется.
– Все так, – кивнул Спирька. – Малый не врет.
Кузнец сверкнул глазами на Бессонка, подумал. Наконец, заговорил:
– Не надобен тебе, парень, такой шлем… Коли без прочего доспеха, так и вовсе смешон будешь…
– Да есть он у меня, есть полный доспех!
– Правда? Ну тогда, как навяжешь все на себя, тебя за немца или поляка примут, вот что. Оно тебе надо?
– Вот еще…
– Гляди сюда, – и черный палец ухватился за железную трубочку на макушке шлема. – Это зачем, знаешь ли? Нет? Это чтобы сюда павлиньи перья вставлять… Если ли у тебя, парень, павлинье перо? Большое, с синим глазом на желтом яйце?