Самозванец и гибельный младенец
Шрифт:
– Эй! Живые – есть?
В темном углу, под настилом, дважды жирно плеснуло, ямой прошли две волны смрада. На свет Божий выбрел грязный узник без возраста, в нарядном некогда кафтане и без шапки. Проговорил сипло:
– Трое живых, господин боярин и воевода. Я – полуголова стрелецкий мценский Ждан Семенов сын Заварзин.
– Где остальные?
– Выходи, святой человек, не бойся знатного боярина и воеводы…
Новая волна смрада – и на свет Божий показался мужик средних лет в одной черной от грязи рубахе. Вот только глаза на замаранном лице, как ни странно сие, светились умом. Поклонился низко.
– Я Самоха Московский, боярин. Урод я Христа ради.
– Урод? А здесь почему?
– На Москве, в местах людных обличал я, боярин, царя нашего и великого князя Бориса Феодоровича в убиении невинного дитяти, царевича Димитрия Иоанновича. Пойман был и в тайном месте…
– Бориса Федоровича обличал? Собирай свои вещички, юродивый, сей час же будешь на воле. Так… А третий кто у вас, Ждан?
– Помрет, наверное, он. Иван-стрелец гонцом был к здешнему воеводе послан, как и я к тебе. Бредит с ночи.
Басманов задумался на короткое время. Потом распорядился:
– Я поднимусь сейчас, а вам бросят веревку. Сею веревкою ты, Ждан, под мышками обвяжи больного. После чего ты, юродивый, по лестнице поднимайся, а потом и ты, Ждан. Товарища вашего мои люди вытащат.
Не слушая благодарных речей юродивого, воевода резво вскарабкался по лестнице и с наслаждением глотнул наверху свежего воздуха. Тому, что стрелец-узник не благодарил его. Басманов удивляться не стал: ведь после допроса тот вместе с товарищем вполне мог угодить на виселицу.
Отойдя от ямы шагов с тридцать в сторону пустого поля, Басманов указал неотступно следующему за ним Матюшке пальцем на землю, уселся на тотчас же подставленный и разложенный ременный табурет и приказал;
– Первым дурака ко мне. И с бережением, знаю я тебя.
А когда подвели урода, заговорил Басманов – быстро, нетерпеливо, не спрашивая ни о чем больше и выслушивать ничего не желая:
– Иди сейчас же сам в табор, спрашивай шатер воеводы Басманова. Моим людям скажи, что я велел тебя вымыть, накормить и в месте теплом и чистом подождать вот его, слугу моего верного Матюшку. Как он тут отделается, Матюшка, придет в мой шатер и оденет тебя с моего плеча… Ничего не желаю слушать! Не тебе, но Христу твоему! Уходи тотчас!
Привели уже Ждана Заварзина, но воевода остерегся к нему обращаться, пока не отполз подальше юродивый. Тогда произнес резко;
– Ты, значит, мне неделю назад писульку от своего господина привез, а твой Иван – еще в прошлом месяце князю Михаилу Петровичу. Так, что ли?
– Так и есть, господин воевода.
– В последний раз тебя спрашиваю, желаешь ли отречься от самозванца и бить челом о прощении мне, думному боярину и воеводе царя и великого князя Феодора Борисовича?
Заварзин отступил на полшага назад, помолчал. Потом сказал тихо:
– Не ведаю я такого царя и великого князя. А тебе, господин боярин и воевода, тоже лучше бы стать на сторону правды Божьей и бить челом нашему государю, Димитрию-царевичу.
От души вздохнул Басманов и ответил Заварзину еще тише:
– Именно так я и решил поступить. Сейчас тебя свяжут и положат поперек коня, как пленного татарина, а когда дозорные будут спрашивать моих людей, кого везут, они ответят, что лазутчика и что топить в болоте. За Рыльском тебя развяжут, а на первом же водопое конском дадут тебе отмыться и подкормят тебя. Скачи потом прямо в Путивль или где там будет твой царевич Димитрий, его царское величество. Скажи ему, что Петруха Басманов, думный боярин и воевода, бьет челом его царскому величеству. Скажи: если позволит он, буду ездить теперь у стремени его. Скажи: обещания его помню, но лучше мне заслужить его, государя своего, приязнь и дружбу будущей верной службой. Скажи: я знаю, что он готовит поход, чтобы снять осаду Кром, но не нужно больше войны, не нужно проливать православную кровь. Пусть будет с войском своим пятого мая, на святую Ирину-мученицу, в полдень отселе в трех верстах, в селе названием Добрый дар. Я сам к нему с повинной приду и войско все приведу, если Бог даст.
– А как же Иван? – просипел полуголова Заварзин и показал в темный угол.
– Вытащат твоего Ивана. Заплачу знахарю, авось вылечит. Что ж ты, добряк, о первом царевичевом гонце, о повешенном, не спрашиваешь?
Глава 3. Обучение лесного богатыря и его знакомство с семейным домовым
Пьянящий своей чистотой лесной воздух совсем не радовал сейчас пана Збышека. А не радовал потому, что после встречи комедиантов с польской пограничной стражей в селе под замечательным названием Черепово кошель на поясе знаменитого рыбалта крепко похудел.
Свежие и отдохнувшие после ночевки на лесной поляне Юнона и Баламут весело тащили фургоны по широкой лесной дороге, когда зевающий на облучке первого фургона пан бакалавр увидел над кромкой леса высокую жердь с привязанным к ней пучком сена.
– Ягна! – позвал он жену. – Погляди! Не промочить ли нам с тобою горло? Не бывает корчмы без пива, даже в Московии!
Заспанная, неумытая, еще не накрашенная, пани бакалаврша высунулась из фургона и мило прищурилась на жердь. Промолвила хрипло:
– Вот я тебе промочу! Присмотрись лучше и прикинь, сколько там народу. Играть за гроши я не позволю. Или тебе желательно, чтобы дети трудились бесплатно?
– Конечно, дорогая, как скажешь. Н-но, скоморошья скотинка!
Ягна показала ему розовый язычок и снова улеглась в фургоне, а пан бакалавр опустил кнут, пригорюнился и вздохнул из глубины сердца. Что он делает здесь, в глухом русском лесу, как оказался на облучке жалкого фургона, идиотски расписанного цветами, похожими на деревья, и сказочными птицами, смахивающими на разноцветных кур? Почему не сидит за столом в уютной келье, любовно переводя Горация и предчувствуя скромную награду в конце трудового дня – кружку вина в кабачке пана Брауна, где к вечеру сходятся краковские острословы в шелковых сутанах и легкомысленные вдовушки из предместья? Когда эта славная простушка успела родить ему троих, нет, четверых? Да, четверых, конечно: сыновей – старшего Казика, среднего Кристека, малого Болека, и дочку – подростка Кристинку, которую из-за прихотей ремесла приходится переодевать в мужскую одежду и называть при чужих Томеком. На какие пустяки, он, бакалавр богословия Збышек из Лемберга, тратит столь безоглядно свою драгоценную жизнь – словно у него девять жизней, как у кошки?
Тут слева показался курган, высыпанный либо дикими скифами, любившими побаловать себя, как напоминает Гораций в оде седьмой, «К Помпею Вару», неразбавленным вином, либо столь же дикими сарматами, о которых из хроник известно, что ими правили женщины. Ох… Не потому ли, что были сарматы женоуправляемы, и поляки считают их своими предками?
А вот и корчма. Ворота распахиваются, в них появляется горбатый мужичонка в фартуке. Перекрикивая яростный собачий лай и пересыпая свою русинскую речь польскими словами, обещает плюгавец путешественникам доброе вино, копченую оленину, свежее пиво и душистое луговое сено. Над частоколом появляется простоволосая голова скверно подстриженного подростка, этот деревенщина уж точно не видел человека в польском мещанском платье, не говоря уж о размалеванных фургонах комедиантов… Останавливаться нет смысла, даже если к возможным постояльцам вышла только треть корчемной обслуги. Два на три умножить, равно шести. Пан бакалавр кланяется со всей возможной в его кучерском положении учтивостью и легко взмахивает кнутом. За корчмой дорога поворачивает, пан бакалавр оглядывается на второй фургон. О ужас! Этот оболтус Казик, отпустив вожжи, растопырил пальцы на двух руках и показывает обитателям корчмы длинный нос.